– Мой девиз: работа, работа и еще раз работа! С вас,
пожалуй, и начнем, мистер Клемент. Расскажите, что вы делали.
– Охотно. Мне позвонили около половины шестого.
– Голос мужской или женский?
– Женский. По крайней мере, мне так показалось. Но я, само
собой, был в полной уверенности, что говорит миссис Аббот.
– Но голоса ее вы не узнали?
– Этого я утверждать не берусь. Я вообще не обратил внимания
на голос, как-то не задумывался над этим.
– И вы тотчас вышли? Пешком? У вас что, нет велосипеда?
– Нет.
– Понятно. Значит, пешком. И много это заняло?
– До фермы две мили без малого, какой дорогой ни пойдешь.
– Через лес Старой Усадьбы все же короче, не так ли?
– Вы правы. Но дорога плохая. Я шел туда и обратно тропинкой
через поля.
– Той самой, что подходит к калитке вашего сада?
– Да.
– А миссис Клемент?
– Жена была в Лондоне. Вернулась на поезде в восемнадцать
пятьдесят.
– Верно. Служанка ее видела. Ну, с вашим домом все ясно.
Надо побывать в Старой Усадьбе. Потом хочу допросить миссис Лестрэндж. Она
ходила к Протеро накануне убийства – что-то тут нечисто. Да, в этом деле много
странностей.
Я согласился.
Бросив взгляд на часы, я увидел, что пора ко второму
завтраку. Я пригласил Мельчетта закусить чем бог послал, но он отговорился тем,
что ему надо непременно быть в «Голубом Кабане». Там кормят отменно – у них
всегда подадут и жаркое, и гарнир из овощей. Я подумал, что он сделал правильный
выбор. После разговоров с полицией Мэри, вероятно, не в самом благодушном
настроении.
Глава 14
По дороге домой я попался мисс Хартнелл, и она не отпускала
меня минут десять, если не больше, гулким басом обличая расточительность и
неблагодарность бедняков. Камнем преткновения, насколько я понял, было то, что
беднота не желала пускать на порог мисс Хартнелл. Я был всецело на их стороне.
Мое общественное положение лишает меня возможности выразить свои симпатии или
антипатии в столь недвусмысленной форме, как эти простые люди.
Я умиротворил ее, как сумел, и спасся бегством. На углу, где
я должен был свернуть к своему дому, меня обогнал Хэйдок на машине.
– Я только что отвез миссис Протеро домой! – крикнул
он.
Он ждал меня у ворот своего дома.
– Загляните на минутку, – сказал он.
Я не возражал.
– Поразительная история, – сказал он, бросая шляпу на
стул и отворяя дверь в свою приемную.
Он уселся в потертое кожаное кресло и уставился неподвижным
взглядом в стенку напротив. Хэйдок был явно ошеломлен, сбит с толку.
Я сообщил ему, что нам удалось установить время, когда был
произведен выстрел. Он рассеянно выслушал известие.
– Это окончательно исключает вину Анны Протеро, –
сказал он. – Что же, я рад, что эти двое тут ни при чем. Они оба мне
нравятся.
Я верил ему и все же не мог не задать себе вопрос: если, по
его же словам, оба они ему нравились, почему он так помрачнел, узнав, что они
невиновны? Только сегодня утром он был похож на человека, у которого с души
свалился камень, а теперь сидел передо мной растерянный, в глубоком
расстройстве.
И все же я знал, что он говорит правду. Ему нравились оба –
и Анна Протеро, и Лоуренс Реддинг. В чем же дело, откуда эта сумрачная
сосредоточенность? Он сделал над собой усилие, чтобы встать.
– Я хотел поговорить с вами о Хоузе. Весь этот переполох
заставил меня позабыть про него.
– Он серьезно болен?
– Да нет, ничего серьезного у него нет. Вы, конечно, знаете,
что он переболел энцефалитом
[20]
, или сонной болезнью, как это
обычно называют?
– Нет, – ответил я, крайне удивленный. – Понятия
не имел. Он мне ни слова про это не говорил. А когда он болел?
– Примерно с год назад. Он выздоровел, в общем, насколько
можно выздороветь при такой болезни. Болезнь особая – после нее бывают
поразительные остаточные явления, она отражается на психике, на моральном
облике. Характер может измениться до неузнаваемости.
Он долго молчал, потом продолжал:
– Сейчас мы с ужасом думаем о тех временах, когда жгли на
кострах ведьм. Мне кажется, что настанут дни, когда мы содрогнемся при одной
мысли о том, что мы когда-то вешали преступников.
– Вы против высшей меры наказания?
– Дело даже не в этом. – Он умолк. –
Знаете, – медленно произнес он наконец, – моя профессия все же лучше
вашей.
– Почему?
– Потому что вам приходится очень часто судить, кто прав,
кто виноват, а я вообще не уверен, что можно об этом судить. А если все это
целиком зависит от желез внутренней секреции? Слишком активна одна железа,
слишком мало развита другая – и вот перед вами убийца, вор, рецидивист.
Клемент, я убежден, что настанет время, когда мы с ужасом и отвращением будем
вспоминать долгие века, когда мы позволяли себе упиваться так называемыми
справедливыми мерами наказания за преступления, и поймем, что осуждали и
наказывали людей больных, которые были не в силах справиться с болезнью,
бедолаги! Ведь не вешают же того, кто болен туберкулезом!
– Он не представляет опасности для окружающих.
– Нет, в определенном смысле он опасен. Он может заразить
других. Ладно, возьмем, к примеру, несчастного, который воображает, что он
китайский император. Вы же не обвиняете его в злом умысле. Я согласен, что
общество нуждается в защите. Поместите этих людей куда-нибудь, где они никому
не причинят вреда, даже устраните их безболезненным путем, да, я готов
согласиться на крайние меры, но только не называйте это наказанием. Не убивайте
позором их семьи – невинных людей.
Я с интересом смотрел на него.
– Я никогда раньше не слышал от вас таких речей.
– А я не привык рассуждать о своих теориях на людях. Сегодня
я сел на своего конька. Вы разумный человек, Клемент, а не о всяком священнике
это можно сказать. Вы, безусловно, не согласитесь, что такого понятия, как
грех, вообще не должно существовать, но хотя бы сможете допустить мысль об этом
– вы человек широких взглядов.
– Это подрывает самую основу общепринятого
мировоззрения, – сказал я.
– А как же иначе – ведь мы набиты предрассудками, чванством
и ханжеством и обожаем судить о том, чего не понимаем. Я искренне считаю, что
преступнику нужен врач, а не полиция и не священник. А в будущем, надеюсь,
преступлений вообще не будет.