— Терпения… еще немного терпения… Он страшно следит за мной… Я не могу отлучиться из дома даже с ребенком… Сейчас он всего на час уехал в город… Я не могу больше говорить, не сердись, милый. До завтра. Я надеюсь, что до завтра.
Надеюсь, что до завтра.
Может быть, у нее есть еще кто-нибудь?
Нет, тогда она вообще перестала бы звонить.
Или все-таки?
Пиши нашу историю и имей терпение, сказала она. Прошло всего две недели, а мне кажется, что целых два года. Но что я могу поделать? Я пишу и пишу нашу историю. Пишу от руки. Подредактировав текст, перепечатаю его потом на машинке. Я исписал уже довольно толстую стопку листов. Ее толщина такова, что впору испугаться и бросить эту затею.
Я уже несколько раз и собирался бросить, потому как мне вдруг начинало казаться, что все это чушь. А может быть, это и вправду чушь…
Еще я должен рассказать об истории, над которой улыбается (но не смеется) весь интернат.
Я уже написал, что у нас есть учитель английского, на уроках у которого мы читаем «Бурю» Шекспира. По ролям.
И еще я писал, что этот мужчина — само очарованье. Молод. Всегда модно одет. Всегда любезен и в то же время непререкаемо авторитетен.
Мы все любим его. И он любит нас — мальчиков немного больше, чем девочек. Но если понаблюдать за ним очень-очень внимательно, то можно заметить, что он словно перелицован, потому как он необычайно осторожный педик, который, конечно же, никогда и ничем не позволит себя запятнать в интернате. Для этого он слишком честолюбив.
Так вот что рассказал Ханзи (который всегда все знает).
Одним прекрасным утром, когда этот учитель английского — его зовут мистер Олдридж — заходит в четвертый класс, он видит на своем столе вазу великолепных цветов.
Кто ее поставил?
Никто не признается.
Мистер Олдридж улыбается, раскланивается на все стороны и, поскольку поставивший цветы так и не отыскивается, благодарит всех.
И снова все в восторге от его любезности.
В этом четвертом классе учится изящная, цвета кофе с молоком Чичита, которая устроила тогда макумбу для Гастона и Карлы. Ей пятнадцать лет.
После урока все выходят из класса. Остается одна Чичита.
Ханзи — этот вездесущий дьяволенок — подслушивает под дверью и все, что услышал, потом рассказывает, конечно же, не только мне, но и всем, кому не лень…
Мистер Олдридж собирает свои цветы и удивленно говорит:
— А ты что здесь делаешь, Чичита? Ведь сейчас перемена?
— Я кое-что должна вам сказать, мистер Олдридж…
(Конечно, все это говорится на английском, но Ханзи уже достаточно владеет им, чтобы все понять. И поскольку он еще подглядывает в замочную скважину, он потом будет иметь основание утверждать, что Чичиту «разбирал псих», «да еще как — скажу я вам — она была вся красная, от уха до уха!»)
— Я слушаю, Чичита!
— Цветы…
— Что — цветы?
— Они от меня, мистер Олдридж!
(«Большой псих, скажу я вам!»)
— От тебя? Но почему ты мне даришь цветы?
— Потому что… Нет, я не могу сказать!
— Но мне хотелось бы знать!
— Тогда отвернитесь, мистер Олдридж, пожалуйста. — Учитель английского поворачивается к маленькой бразилианке спиной, а она говорит еле слышно:
— Потому что… потому… потому что я вас люблю!
Сказав это, она стремительно несется к двери (Ханзи едва успевает отскочить в сторону), проносится по коридору и вылетает на улицу. (Все это по словам моего «брата».)
Когда эта история начинает курсировать по столовой во время обеда, Чичите уже не позавидуешь.
Она просто в отчаяньи.
Кто подслушал?
Кто все разболтал?
Она сидит, не притрагиваясь к еде, и глядит в пустоту. Надо сказать, что некоторые из этих педиков действительно невероятно обаятельны, so help me God!
[101]
И знаете, что происходит дальше?
Вы помните, что учителя питаются вместе с нами, в том же зале и в то же время. Так вот, мистер Олдридж вдруг поднимается из-за стола, подходит к Чичите, поднимает рукой за подбородок ее заплаканное лицо и говорит с поклоном:
— Последнее время ты так старалась и так хорошо училась, что я решил кое о чем спросить тебя.
— Вы… вы… хотите… спросить… меня… кое о чем… мистер Олдридж?
— Не доставишь ли ты мне удовольствия поужинать со мной сегодня вечером в семь часов в «А»?
(Конечно, все это заранее обсуждалось с шефом. Когда я бросаю быстрый взгляд в его сторону, он ухмыляется.)
Мистер Олдридж говорит так громко, что его должны были услышать все.
Наступает гробовая тишина.
Маленькая Чичита встает, вытирает слезы и делает книксен.
— С удовольствием, мистер Олдридж, — говорит она, — если я не буду вам в тягость.
— В тягость? Для меня это будет радость и большая честь, Чичита! Разреши мне в полседьмого зайти за тобой на твою виллу.
В этот вечер Чичита получает от своей подруги необыкновенно красивое платье, а от старших девочек помаду и духи. А потом под руку с мистером Олдриджем она входит в «А» и они вместе ужинают.
В половине десятого Чичита лежит в своей постели. Она сейчас самая счастливая девочка в интернате!
И, конечно же, она не может заснуть в эту ночь!
Теперь смешки и перешептывания прекратились. Мистер Олдридж исправил то, что натворил Ханзи. Большего Чичите и не надо.
На занятиях она еще больше боготворит мистера Олдриджа, а он время от времени гладит ее по головке. По английскому у нее теперь только отличные оценки. Так старательно она учится.
Счастливая Чичита!
Ей пятнадцать, и она удовлетворилась ужином.
Но мне двадцать один.
И каждый новый день все темнее для меня, и после каждого телефонного разговора мне еще хуже. Пока не приходит день 11 октября.
11 октября это вторник. Дождь льет как из ведра. Я сижу в конторе гаража госпожи Либетрой и пишу, когда звонит Верена. Ее голос пресекается:
— Наконец-то! Четырнадцатого у меня день рождения! А сегодня утром муж сказал, что тринадцатого ему обязательно надо лететь в Стокгольм, а вернется он только пятнадцатого! Дорогой, сладкий мой, я приглашаю тебя на день рождения!
— Но там будут гости!
— Они уйдут не позже двенадцати. Я пригласила сплошь пожилых людей. Ты уйдешь вместе с ними, а потом вернешься, и вся ночь будет наша…