Дежурный по гостинице, первый швейцар, второй швейцар — все улыбаются. Понятно, что они думают. Но нам это безразлично.
Швейцар у входа подзывает такси. Я помогаю Верене сесть и говорю шоферу:
— Покатайте нас часок по Мюнхену.
— Хорошо.
В такси мы сразу же беремся за руки, время от времени смотрим друг на друга, но молчим. Мы едем по широкой улице, где много магазинов и огней. Дождь усиливается. Мы выезжаем на большую площадь.
Шофер осведомляется, местные ли мы.
— Нет.
После этого он берет на себя роль гида.
— Вот это ратуша. Со знаменитым боем курантов, которые играют в одиннадцать. Видите фигуры?
— Да, — говорю я.
Но не вижу ничего, кроме Верены.
Дождь. Сотни капель бегут по стеклам.
Торопливо постукивают «дворники». Все новые улицы с огнями, автомобили, люди. Руины, здания.
— Это Национальный театр. Сейчас восстанавливается.
Чуть позже:
— А вот Галерея Полководцев. Там Гитлер…
— Мы знаем, — говорю я.
— Оттуда до Ворот Победы точно километр. Король Людвиг распорядился, чтоб было так, а не иначе.
Шофер смеется себе под нос.
— Бывало, в школе, когда я еще был пацаном, господин учитель спросит: «Алоис, что такое километр?» А я: «Один километр — это расстояние от Галереи Полководцев до Ворот Победы».
Ворота освещены прожекторами. Выглядят, как Триумфальная арка.
— А вот и Ворота Победы.
Ворота Победы. Потому что мы так много побеждали.
Широкая улица.
— Район Швабинг, — поясняет шофер.
— У тебя есть сигареты? — спрашивает Верена.
Я достаю из пачки сигарету, прикуриваю и даю ей, предлагаю закурить шоферу («Уж так и быть! За компанию».) и закуриваю сам. Мы трясемся по узким, тесным улочкам, на которых много кафе, где собирается художественная богема. Потом дома остаются позади, и мы едем по темному гигантскому парку. Его старые блестящие от влаги деревья возникают в свете фар и проносятся мимо.
— А это Английский сад, — говорит шофер.
Я вижу неясные очертания озера, в воде которого отражаются одинокие огоньки. Мы все еще держимся за руки и время от времени смотрим друг на друга. Но наши тела не соприкасаются, а лишь только руки.
Мы описываем громадную дугу и вновь попадаем на широкую улицу по другую сторону парка. Эта улица ведет к высокой колонне, на которой стоит фигура с крыльями и поднятой рукой.
— А это Ангел мира.
Ангел мира. А всего в получасе отсюда…
И в этот момент Верена тихо произносит:
— А всего в получасе отсюда…
У Ноя целая куча детективных романов. И надо же именно в одном из детективов, в книжке Эдгара Уоллеса «Стукач», я пару ночей тому назад вычитал фразу, которая сейчас приходит мне на ум:
«Для каждого мужчины где-то на свете живет женщина, которую только нужно встретить, чтобы сразу же понять ее и быть понятым ею».
Затем мы едем по новым городским кварталам. Видим современные высотные дома, сады и скверы, ряды гаражей. Дождь идет все сильнее.
— Это зеленая зона Богенхаузен. Стройка здесь только что закончилась.
Мы поворачиваем и едем к центру. Верена крепко сжимает мою руку.
Шофер еще показывает нам Бани Принца-регента и немного спустя Дом Искусства.
Сильное движение, много светофоров, много людей. Черный обелиск.
— Его велел поставить Наполеон из переплавленных немецких пушек после какой-то войны, которую мы проиграли. Точнее, к сожалению, сказать не могу.
Центральный вокзал.
— Гляньте-ка! Видали? Все строят и строят. Не знаю, кто здесь виноват, но это же просто позор! Пятнадцать лет прошло после войны, а они никак не достроят! Уже построили и все опять снесли. Коррупция — вот что я вам скажу. Самая настоящая! Теперь уже другая фирма греет на этом руки, зарабатывает свои миллионы. А пассажиров поливает дождичек, когда они идут к поездам. Пятнадцать лет спустя после войны!
А поливал ли дождичек людей там, в Дахау, в получасе езды отсюда, в течение двенадцати лет, когда их выгоняли в непогоду из жалких бараков на эти жуткие построения, — их, загнанных за колючую проволоку, истерзанных, замученных пытками, умирающих?
— Сейчас я свожу вас еще наверх на Харрас, и будет как раз час.
— Ты хочешь есть?
— Нет, — отвечаю я.
— И я не хочу. — Она сует мне что-то в руку, это — стеклянная трубочка. — Возьми снотворное. Прими две таблетки перед сном, и я тоже приму. Чтобы уснуть.
Ни слова о том, вместе ли мы проведем вечер, ни слова о себе, ни слова обо мне. Я кладу пробирку в карман. Я ей очень признателен за это.
— Как мы будем общаться друг с другом?
— Я буду писать тебе, а ты мне. До востребования.
— Нет!
— Почему? Что ты так разволновался?
— Потому что… я… Я никогда не пишу писем! Никогда не знаешь, что может случиться с письмами. Кто-нибудь вдруг найдет. Кто-нибудь начнет шантажировать тебя. Или меня.
— Да, — расстерянно соглашается она, — это верно. Я такая неаккуратная. Знаешь, несколько раз я уже теряла письма. Как правило, я сразу же сжигаю их, но некоторые сохранила и потом потеряла. Остается надеяться, что их никто не найдет.
— Будем надеяться.
— Я буду тебе звонить.
— Но не из дома.
— Почему не из дома? На Эмму я могу целиком и полностью…
— Кто такая Эмма?
— Наша кухарка. Она держит мою сторону.
— Этого мало. Ты будешь мне звонить с почты. Сходишь прогуляться. Между двумя и без четверти четыре. Как только такая возможность представится. Каждый день с двух до без четверти четыре я буду ждать твоего звонка в гараже во Фридхайме.
— А что, если я не смогу?
— Значит, я прожду напрасно. Тебе не стоит звонить мне в интернат. Это рискованно. Всегда кто-нибудь да может подслушать.
— Почему ты такой осторожный, Оливер? Отчего ты такой подозрительный? Что-нибудь случилось?
— Да.
Она аж подскакивает на своем сиденье.
— Что?
— Не с нами… С одной другой женщиной… с одной из других моих женщин однажды случилась неприятность… из-за того, что мы были неосторожны, звонили друг другу и переписывались.
— Вот мы и на Харрасе, господа.
— Что?
— Это Харрас.