– Не представляю, – честно ответила Надежда.
– Квартира у нее там, в Новгороде, трехкомнатная, вся семья
с ней: мама и дочка, а бабушки не стало; она их к себе перевезла, сами знаете,
что сейчас на Северном Кавказе творится. Такая вот история, как в кино.
– Лена, ты не завидуй.
– Что вы, мы ей не завидуем, уж она-то это все
заслужила. Да, еще когда о дочке она рассказывала, упомянула, что отчество ей
дала Вячеславовна, как того ее парня звали, первого.
– Да, все у нее хорошо, а ребенок все-таки без отца. А
про личную жизнь свою она не говорила, никого у нее нет?
– Про это не говорила, а я ей не сказала, что с
Рубцовым работаю, как-то неудобно мне было, если бы она сама спросила, а так,
при всех…
– Так по твоим рассказам выходит, что он ей не нужен,
так зачем про это говорить? Да-а, – протянула Надежда, – вот как
человек раскрывается, недаром он мне не нравился.
Тут она решила сменить тему:
– А что это ты такая, не в себе немножко, из-за этой
истории? А я думала, у тебя какая-нибудь романтическая встреча вчера произошла?
Леночка Костикова была из интеллигентной семьи, поэтому
Надежде в разговоре не надо было подстраиваться под нее, спокойно можно было
употреблять выражения «молодой человек», а не «хахаль», «родители», а не
«предки», и так далее, в этих случаях Лена не глядела на Надежду как на
ископаемое. Сейчас Лена смущенно улыбнулась.
– Ну не знаю, можно ли это назвать романтической
встречей, только вчера, когда засиделись мы все допоздна, выпили там, конечно,
приехал за Ольгой этот парень, Юра, шофер. Мы все в машину набились, он по
очереди всех развез по домам, а меня самую последнюю. А мне что-то в машине
нехорошо стало, пить надо меньше, это точно, что-то я так расстроилась, у всех
жизнь какая-то интересная. У Ольги – работа, деньги опять же, в Италию она
собирается, девчонки почти все замужем, дети у них, а тут сидишь и никакой
перспективы.
– У тебя что, никого нет?
– Да есть у меня, – с досадой ответила
Лена, – из института еще, из параллельной группы, четыре года уже
встречаемся, в отпуск вместе ездим, но какой-то он… Я все думаю, бросить его,
что ли.
– Бросать не надо, а замуж ни за что не выходи. Лучше
заведи себе кого-нибудь. Что ты про шофера Юру там рассказывала?
– Вы, Надежда Николаевна, прямо как Полякова, все
знаете. В общем, расстроилась я, сижу в машине и плачу, как дура. Слово за
слово, разговорились мы с ним, я все ему и рассказала, как мне невесело.
Домой приехали, я по дороге протрезвела, стало так стыдно,
скорей бы он уехал, думаю. Простились так холодно, я скорей домой, от родителей
влетело, что так поздно. Тоже еще проблема, я уже взрослая, а они все как с
маленькой со мной обращаются. Наутро выхожу я из дома, на работу уже опаздываю,
смотрю – иномарка стоит, и Юра этот выскакивает, мне, как Ольге, дверцу
открывает, садись, мол. Я рассердилась, говорю, я тебе не коммерческий
директор, перед ней расшаркивайся, а я и на метро доеду. И главное, плохо
помню, что я ему вчера наболтала, и от этого еще больше злюсь. А он так
посмотрел на меня, обиделся, наверное, и говорит: я, говорит, ночь не спал, все
про тебя думал, какая красивая девушка и так в жизни не везет, я с тобой хотел
по-хорошему поговорить, а ты грубишь. Ну, мне тут стыдно стало, я извинилась, а
он говорит, садись быстро в машину, я и так уже из-за тебя на работу опаздываю.
Вот и довез меня лихо на иномарке-то, телефон записал и умчался, так что какая
там романтика!
– Ну ладно, поживем – увидим!
Обед кончился, Полякова вернулась с просушенной шапкой на
голове. От горячего воздуха песец встал дыбом, как будто встретил там у себя в
тундре полярного медведя. Увидев Полякову в таком виде, дамы онемели, вошедший
Сан Саныч успел скрыть улыбку и проскользнуть в кабинет, зато неделикатный Валя
Голубев, забежавший на минутку стрельнуть у Надежды деньжат до получки, так и
покатился со смеху.
– Ну, Татьяна, теперь тебе в этой шапке в общественный
транспорт нипочем не влезть. Тебе надо только в такси ездить, и не в простом, а
как в Лондоне, в специальном, там все рассчитано, чтобы мужской цилиндр влезал,
как раз вчера по телевизору показывали.
Представив Полякову в этой шапке, садящуюся в лондонское
такси, все откровенно заржали, даже из кабинета послышались подозрительные
звуки, там Сан Саныч боролся с хохотом в одиночку. При всем своем отношении к
Поляковой, Надежда с детства не терпела, когда все на одного, поэтому она
пригрозила Вальке, что не даст денег, он сразу угомонился, а за ним и остальные.
Песца причесали железной расческой, и он успокоился.
После работы Сан Саныч поехал домой, а Надежда, неожиданно
получив свободный вечер, решила пройтись по Суворовскому и буквально на углу ее
окликнули. Оглянувшись, она едва узнала школьную не то чтобы приятельницу, а
так, соученицу, Люсю Поливанову. Их школа, вот она, рядом, считалась
англо-математической. В те давние времена еще не было никаких гимназий, а
престижными считались языковые школы. И в этой школе, расположенной в таком
месте, прямо у Смольного, училось много детей высокопоставленных чиновников. В
старшие, математические классы детей набирали по способностям, а в английские,
в основном, по блату. Надежда, как дочь обычных родителей, училась естественно
в математическом классе. А Люся была дочерью зампредгорисполкома, который в те
времена шел в гору, был довольно известен и делал большую карьеру. Люська
рассказывала, что они собираются переезжать в особняк, а в этом доме на
Тверской живут только до лета, пока она не закончит школу. Способностей у
Люськи было немного, она ленилась, заканчивала школу на тройки, но тем не менее
собиралась поступать в университет на шведское отделение филфака. Надежда
вспомнила, как девчонки из английского класса сплетничали, что на шведское
обычному человеку невозможно поступить, учись он хоть на шестерки, а Люську вот
берут с тройками из-за папы. И Люся поступила бы в университет, если бы не
случилось несчастье: ее отец попал в автокатастрофу и умер в больнице через три
дня, как раз в мае месяце.
Тогда говорили всякое об этой катастрофе: что будто бы она
не случайна, что все подстроено и так далее. Надежда по молодости лет в то
время политикой не интересовалась, да и теперь не очень-то интересуется. А у
Люси жизнь круто изменилась. В первое время после шока от внезапной смерти отца
она заболела, и ни о каком поступлении в университет не могло быть и речи. А
через год все связи были утеряны, немолодая вдова с некрасивой дочерью уже
никому не были нужны, и Люся смогла поступить только не то в библиотечный, не
то в текстильный, Надежда точно не помнила. Конечно, квартиру в престижном доме
на углу Тверской им оставили, и от спецмагазинов не открепили, и даже нашли
вдове работу в Смольном, где-то в секторе учета, конечно, простым сотрудником,
потому что специальности у нее не было никакой, но тем не менее и Люся, и ее
мать считали себя незаслуженно обойденными судьбой. Действительно, и удобная
трехкомнатная квартира с высокими потолками и огромной кухней;
и возможность посещать два раза в месяц специальные магазины, где покупать
вещи и продукты хорошего качества и недорого; и возможность не толкаться
целый час в душном общественном транспорте, а ходить на работу пешком, да не в
какую-то задрипанную жилконтору, а в Смольный, все, что простой, обычный
человек считал бы наивысшей удачей, – все это не приносило Люсиной матери
никакой радости, потому что в мыслях своих она видела себя въезжающей на ЗИЛе в
ворота собственного особняка и охранника, склоняющегося в почтительном поклоне.
Поэтому и на работе в секторе учета, где ожидали увидеть безутешную вдову,
благодарную за каждую оказываемую милость, а видели каждый день царственно
вплывающую начальственную даму, глядящую свысока на всех и вся, долго не стали
ее терпеть и уволили, придравшись к пустяку. Пришлось Люсиной матери устраиваться
на работу как все, и она после долгих поисков и опять-таки по знакомству
поступила в Надеждин институт секретаршей. Надежда встречала ее в коридоре,
передавала привет Люсе и узнавала новости. В эти годы Люся ненадолго вышла
замуж, но неудачно, потом вернулась к матери, и они так и жили вдвоем в той же
квартире в доме на Тверской.