– Обижусь, честное слово! Уж если я здесь,
следовательно, все обстоит прекрасно.
– Хочется думать, хочется верить… – протянул
Сабинин, но, сделав над собой явственное усилие, все же обнялся с гостем.
Надя смирнехонько стояла в сторонке, наблюдая за ними с невозмутимостью
истой английской леди, во дворец которой вдруг нежданно вломился пьяный бродяга
в грязных сапожищах.
– Наденька, позволь тебе представить… –
спохватился Сабинин.
– Мы уже успели познакомиться с господином
Мирским, – светским тоном прервала Надя. – С полчаса мило болтаем,
ожидая тебя…
– Вот и прекрасно. – Сабинин чувствовал, что стал
несколько суетлив, но ничего не мог с собой поделать. – Ангел мой, мы, с
твоего позволения, уединимся в кабинете. У господина Мирского ко мне довольно
деликатное дело…
– Бога ради, ты ведь у себя дома… – пожала она
плечами.
Обхватив гостя рукой за плечи, Сабинин повлек его в кабинет,
нетерпеливо, властно.
Минут через двадцать они вышли. От прежней настороженности
Сабинина, плохо скрытой неприязни не осталось и следа, они шагали бок о бок с
умиротворенными и благодушными лицами, подобно прославившимся на века братской
любовью древнегреческим близнецам Диоскурам.
– Надюша, Наденька! – позвал Сабинин ликующим
голосом. – Наш гость вынужден нас покинуть, у него неотложные дела…
Надя появилась с тем же светски невозмутимым лицом, подала
руку для поцелуя. Мирский склонился над ней с грацией опытного жуира:
– Весьма был рад знакомству, мадам! Искренне надеюсь
его продолжить. Сейчас же, великодушно прошу извинения, вынужден отбыть.
Дела-с… Тёма, ты запомнил адрес?
– Ты мне лучше запиши, – сказал Сабинин, подавая
ему свой блокнот, чуя на лице застывшую идиотскую улыбку. – А то и забыть
могу на радостях…
– Изволь.
Мирский крупным, разборчивым почерком написал адрес на
верхнем, чистом листочке, подал Сабинину. Тот, небрежно швырнув блокнот на
столик в гостиной, повел гостя в прихожую, смущенно бормоча:
– Ты уж прости за все, что я наговорил, но знал бы ты,
каких мне нервов стоило тебя ожидать столько времени…
– Пустяки какие, – благодушно гудел
Мирский. – Все позади, что уж тут считаться…
– Ты когда будешь на квартире?
– Часикам к шести, не раньше. Сначала нужно съездить в
билетные кассы, потом навестить кое-кого…
Закрыв за ним дверь, Сабинин вернулся в гостиную. Надя ждала
его, с величайшим хладнокровием скрестив руки на груди.
– Интересно, – сказала она без особого
раздражения. – Тёма… Значит, тебя по-настоящему Артемием зовут?
– Поражен вашей проницательностью, мадемуазель! –
рявкнул Сабинин зычно, словно подававший солдатам команду унтер, вслед за чем
подхватил Надю на руки и закружился со своей очаровательной ношей по гостиной,
придушенным голосом распевая, пусть и фальшиво, но с огромным воодушевлением:
Не счесть алмазов в каменных пещерах,
Не счесть жемчужин в море полуденном…
– Отпусти, сумасшедший! Что на тебя накатило?
Бережно поставив ее на ноги посреди гостиной, Сабинин
шарахнулся к буфету, достал бутылку тминной, рюмку, налил себе до краев,
опрокинул в рот. Шумно выдохнув, блаженным взором обвел гостиную, шагнул к
висевшей на стене гитаре (Надя любила на ней иногда побренчать, довольно
музыкально), упал перед Надей на одно колено и ударил по струнам во всю
ивановскую:
Цыганский быт и нравы стары,
Как песни, что все мы поем,
Под рокот струн, под звон гитары,
Жизнь прожигая, зря живем!
Прощаюсь нынче с вами я, цыгане,
И к новой жизни ух-хажу от вас,
Вы не жалейте меня, цыгане,
Прра-ащай мой табор, пою в последний раз!
Безусловно, его пенье и в подметки не годилось искусству
любимца публики Юрия Морфесси,
[39]
а уж знаменитый Николай
Дулькевич
[40]
и вовсе выгнал бы такого певца взашей, но
некоторый недостаток песенного мастерства Сабинин искренне пытался восполнить
огромным энтузиазмом и громогласностыо. Надя, не выдержав, зажала уши, но он,
мотаясь по комнате с гитарою наперевес, без удержу распевал:
Цыганский табор покидаю,
Довольно мне в разлуке жить,
Что в новой жизни ждет меня, не знаю,
А в старой не о чем тужить!
Сегодня с вами затяну я песню,
А завтра нет меня, и я уйду от вас,
И вспоминайте цыгана песню,
Пр-ращай, мой табор, пою в последний раз!
– Я тебя умоляю! – воскликнула Надя.
Нехотя отложив гитару, Сабинин остановился посреди комнаты,
медленно остывая. Потом рванулся к Наде, прижал ее к себе и, ломая всякое сопротивление,
принялся громко и беззастенчиво целовать – в нос, в щеки, куда попало. Она
покорилась, должно быть, справедливо рассудив, что противоречить ему сейчас
бесполезно.
Выпустив ее в конце концов, Сабинин рухнул на диван,
раскинул руки по спинке, блаженно улыбаясь.
– Ну, слава богу, – сказала Надя терпеливо,
присаживаясь рядом. – Я уж боялась, придется карету «скорой помощи»
вызывать, в смирительную рубашку завязывать…
– От радости с ума не сходят, – сказал Сабинин,
улыбаясь во весь рот. – Вовсе даже наоборот…
– Что случилось?
– Попробуйте угадать, мадемуазель, вы ведь умница, я
это давно начал за вами подозревать…
Она пытливо глянула ему в лицо, прикусила губку, на миг
подняв глаза к потолку. Решительно тряхнула головой:
– Судя по твоим дикарским пляскам, имеется
одно-единственное объяснение. Только одно событие, сдается мне, способно тебя
привести в такой восторг… Твой неведомый компаньон, а? Не обманул все-таки,
готов поделиться сокровищами, которые вы с ним столь старательно… добывали?
– Милая, ангел мой, солнце мое, звезда очей
моих… – сказал Сабинин счастливо. – Ты совершенно права. Что ж,
теперь можно признаться, что я был к нему несправедлив… Оказалось, у него были
вполне уважительные причины… Все в порядке, Надюша. Это похоже на старую
мелодраму, но я могу с полным на то правом воскликнуть: Господи, я богат! Я
богат, Господи! Все кончилось…
– Поздравляю, – сказала Надя чуточку напряженно.