– Ну да! – махнул на нее вахтер. –
Уехал! Думаешь, если у мужика косая сажень в плечах, так он может сам по себе
прожить, как медведь-шатун? Мужикам еще пуще нужно, чтоб их жалели, особенно
таким, богом обиженным, как Ваньша. Эмма жалеет – вон истаяла вся. А ему только
того и надо. Раз мне плохо, пускай и всем плохо будет! Уехал он, как же!
Мелькал только сегодня здесь, человек с двумя лицами.
– Двуликий Янус! – почти беззвучно
выдохнула Женя, но вахтер расслышал и одобрительно кивнул:
– Вот именно.
– Грушин, ты не знаешь, где можно найти
телефон того художника, ну, помнишь, мы на его выставке были, он такие сюрки
рисует? – возбужденно спросила Женя. – Колесов, что ли, его фамилия?
Увидела глаза Грушина – махнула рукой: а,
ладно, мол…
В самом деле – зачем искать Лёнечку? И так
ясно, что увидел он, почему с таким жадным и в то же время брезгливым
любопытством разглядывал того человека в лифте!
О господи, так Женя была с ним рядом сегодня?!
И, похоже, не в первый раз.
– Урод, – пробормотала она. – Олег,
ты понимаешь? Урод!
– Вот именно. А также Ваныч.
Ваныч! Подметальщик из манежа!
– Ребята, ребята! – забубнил Грушин, у
которого вдруг сделалось лицо человека, который проснулся среди ночи и
обнаружил себя стоящим в одном белье на коньке крыши. – Ребята, тут еще
вот какое дело…
– Потом, – властно перебил Олег. –
Пошли, в машине поговорим. Только… – Он задумчиво взглянул на вахтера, и тот
внезапно переменился в лице.
– Только под асфальт не надо, ладно? И в мешок
с цементом тоже, – пробормотал дядя Ваня вроде бы с улыбкой, но глаза
заметались.
– В бочку, – сказал Олег.
– Чего-о?! – В бочку, говорю, с цементом,
а не в мешок. А потом в воду. Что ж, ценю юмор. Думаю, на первый раз обойдемся
без крайних мер, но вы лучше никому не рассказывайте о нашем разговоре. Ни
Эмме, ни… вашему тезке и однофамильцу.
– Да он ушел, ушел отсюда, уже с час как ушел,
я видел! – замахал руками вахтер.
Грушин пошарил в кармане, достал пачку
сигарет, сунул ему.
– Это за молчание, что ль? – хмыкнул дядя
Ваня, уже освоившись с ситуацией. – Нет, меньше чем блоком не отделаешься.
Шучу, шучу, – замахал руками на обидчивого Грушина. – Спасибо и на
том. Верблюд, хорошее дело. А то мы с Ванюшкой курнули его «Примы», так у меня
до сих пор ком в горле стоит. Я уже отвык: ну кто в наше время курит
«Приму»? – И он опять замахал – теперь на Женю: – Чего уставилась?! Глаза
выпрыгнут да убегут, не догонишь!
«Ну кто в наше время курит «Приму»?..» Так она
и подумала, стоя в разгромленной квартире Корнюшина. Но как он мог все успеть?
Оттуда – сюда? А что особенного? Успели же они с Олегом! Значит, тогда, ночью,
он и в самом деле спешил в аэропорт. И все-таки, хоть и бросил машину, успел на
первый самолет!
Голос вахтера заставил ее вздрогнуть:
– Все, ребята, идите, мне вот тоже пора. И не
бойтесь – я все понял, только и вы знайте: если роете что-то под Ваньшу, то
зря: обижать убогого грех.
– Может быть, так оно и есть? – с
надеждой спросила Женя.
Они уже сидели в машине и молчали, невидяще
глядя вперед, словно оказались на краю внезапно разверзшегося открытия и не
знали, как к нему подступиться.
– Может быть, он и в самом деле просто больной
и не ведает, что творит?
– Ну, умственных способностей и
изобретательности болезнь ему отнюдь не убавила, – насмешливо сказал
Грушин, поворачиваясь к Олегу и то ли не замечая, что он держит Женю за руку,
то ли просто делая вид. – Помнишь, ты просил меня узнать все, что можно, о
Гулякове?
– Его нашли? – встрепенулась Женя. –
Он жив?
– Да он никуда и не пропадал, – сообщил
Грушин. – Потому что никакого Гулякова и на свете-то никогда не было. Был
некий человек, которого милиция и соседи по бомжатнику описывают так: лицо
будто составлено из двух частей, причем одна нормальная и даже красивая, а
вторая крайне изуродованная.
– Профиль как на медаль, – вспомнила
Женя. – Он сам себя описывал, да?
– И, заметь себе, ничем при этом не рисковал, –
кивнул Грушин. – Потому что все видели его анфас и говорят, что первое
впечатление от уродства настолько сильное – жалость, смешанная с
отвращением, – что той, здоровой половины лица уже просто не замечаешь.
– Но все-таки заметили, что справа у него даже
красивое лицо! Неужели никто ничего не заподозрил еще там, когда он начал
давать показания по поводу убийства?
– Выходит, нет, – вздохнул Грушин. –
Не ожидали такой наглости, конечно. Получается, человек сам себя заложил.
Зачем, спрашивается, по доброй воле в бомжатник полез? Отсидеться, отлежаться?
Так ведь родная жена в Нижнем, отлеживайся – не хочу! И, главное, как ему
удалось притвориться так, что никто в бомжатнике в нем чужака не заподозрил?
– А ну, открой бардачок, дай книжечку, которая
там у тебя лежит, – сказал вдруг Олег.
– А ты почем знаешь, что там лежит? –
насторожился Грушин.
– Пока утром стояли на заправке, глянул – из
чистого нахальства, – обезоруживающе улыбнулся Олег.
Покачав головой, Грушин достал затрепанный
покет– бук в пронзительно-яркой обложке.
– Бушков – великий писатель нашего
времени, – сказал Олег. – Нет, правда. Единственный в своем роде.
Иногда, увы, поручик Голицын и корнет Оболенский вытирают носы рукавом, и с
женщинами, похоже, есть проблемы, но все равно – гений сюжета. Я углядел у него
любопытную фразочку. – Перелистал книжку и прочел: – «Между бичами и
бомжами разница огромная и принципиальная, любой повидавший жизнь человек с
этим согласится. Бомж – это, как правило, вонючее, грязнейшее существо, само
себя поставившее в положение бродячего барбоса. Бич же – скорее волк, апостол
свободной жизни, прямой наследник гулящего люда прошлых веков, от донских
казаков до конквистадоров. Конечно, свою лепту вносила и водочка, и зона, и
прочие житейские пакости, но все же главный побудительный стимул здесь –
нежелание жить по звонку, аккуратно вносить квартплату и приходить на работу по
четкому расписанию».
Олег закрыл книжку: