— Присаживайтесь-ка! — сказала хозяйка опять так,
словно хотела сказать: «Ну, наконец-то, вот теперь все пойдет прекрасно».
Турбин сел, вытер платком лоб, все еще глядя словно через
воду. То, что один из гостей не подал ему руки, заставило его ощутить почти
физическую боль в сердце.
— Николай Нилыч, вам сколько кусков сахару? —
обратилась к нему хозяйка с улыбкой.
Турбин встрепенулся.
— Я бы попросил без сахару, — сказал он.
И он взял стакан, замирая от страха повалить его на скатерть
или прикоснуться руками к рукам Надежды Константиновны. Так как общий разговор
на минуту прервался, то она продолжала:
— Ну что, как ваша школа?
— Ничего, прекрасно, — ответил Турбин, и его голос
ему показался чужим и слишком громким.
— А в Можаровке вы на все Святки остались? —
заботливо прибавил хозяин.
— Да, уж нынешний год, думаю… решил так, что не ездить
лучше.
— Да?
Линтварев наклонил голову, словно приятно изумился. Затем
торопливо, с виноватой улыбкой — по необходимости, мол, — обернулся к
соседу.
Стараясь держаться свободнее, Турбин стал осматриваться.
XIV
Тот, что не подал руки Турбину, Беклемишев, был богатый
помещик и видный человек в земстве. Он был плотен, родовит, с матовым цветом
моложавого лица, сед. Держался с удивительным хладнокровием. И Турбин старался
не глядеть на него.
Земский доктор держался строго, но просто, и его черемисское
лицо и взгляды сквозь очки между быстрыми глотками чая не пугали. Родственницы
хозяйки, княжны Трипольские, часто вставляли свои замечания в рассказ
Беклемишева о его поездке к министру Ермолову ленивым тоном, гримасничая, когда
улыбались. Их Турбин уже видел несколько раз осенью, когда они амазонками
проезжали по селу кататься. И у священника и у лавочника велись тогда
бесконечные разговоры о них. От старого повара все знали, что княжны очень
богаты, живут то в Петербурге, то в своем имении, то гостят у Линтварева, а
больше всего — за границей.
— Что ж им? Катайся в свое удовольствие, да и
только! — говорил лавочник с умилением.
Когда о Турбине забыли, он успокоился и только чувствовал
себя как-то странно-хорошо в этой новой обстановке, среди легко развивающегося
разговора, сидя около хозяйки, похожей на английскую леди: таких изящных черт
лица, такой чистоты и нежности кожи он еще никогда не видывал. А когда он вставал,
так было легко и приятно отодвигать тонкий красивый стул, ходить по паркету в
этой просторной столовой, ярко озаренной большой лампой над столом, видеть
блеск серебряного самовара и посуды из тончайшего стекла. Было, правда, одно
очень неприятное обстоятельство: во время рассказа Беклемишева Турбин, не зная,
что делать, наклонился и поймал собачку; но та, как стальная, выскочила из рук
и при этом так пронзительно взвизгнула, что хозяйка схватилась за висок и все
встрепенулись, обратили на него глаза, и Турбин готов был провалиться сквозь
землю от смущения. Но сама же хозяйка и сумела замять эту историю: так
непринужденно, словно ничего и не было, обратилась к нему: «Николай Нилыч, вы
позволите еще чаю?» — что он ободрился и смог очень ловко ответить: «Нет,
merci… достаточно уже».
Он выпил два стакана, наслаждаясь ароматом рома, который с
тихой лаской подливал ему в чай хозяин, и от рому оживился, почувствовал
смелость и верную упругость в ногах. Он даже не смутился, когда приехало еще
несколько человек гостей: красивая, полная вдова-помещица, завитая, с горящими
от мороза ушками, старик-помещик, который немножко рисовался простотой, но
которого все любили за эту простоту и тотчас окружили с веселыми улыбками,
еврей-инженер, сухой, черненький, подвижной, вроде той собачки, которую поймал
Турбин, и наконец член суда, такой чистый, как все судейские, свободный и
веселый остряк, делавший умные, насмешливые глаза.
Говорили о театре. Трипольские с восторгом рассказывали об
игре Заньковецкой в Петербурге, бранили Мазини, хвалили Фигнера… рассказывали
про своих знакомых, про поэта Надсона. Как будто желая описать, какой он милый
и больной человек, княжны рассказывали, что он у них был в гостях, а потом они
его навестили в Ницце. Член суда декламировал пародии Буренина на надсоновские
стихи. Потом разговор разбился — в одном месте слышались имена земцев, в другом
все еще Мазини и Фигнера. Учитель, изгибаясь и покачиваясь, подходил то к
одной, то к другой группе и все время был в напряженном состоянии от желания
хоть что-нибудь сказать. Но весь разговор шел о неизвестном, и он молчал или
смеялся сдержанно и неискренно, когда смеялись другие.
— А вы все о своем профессиональном образовании? —
сказал он наконец, подходя к Линтвареву и Беклемишеву.
Беклемишев тихо поднял на него глаза.
— Нет, почему же… — сказал Линтварев, улыбаясь.
Турбин, тоже улыбаясь, продолжал:
— Вы хотите, как я слышал, так серьезно им заняться?
От неловкости Турбин подчеркивал слова, и их можно было
принять за насмешку. Особенно нехорошо ему было от пристального и спокойного
взгляда Беклемишева. Но все-таки он присел к столу, предварительно посмотрев на
стул и раздвинув полы сюртука, расставил острыми углами свои тонкие ноги и,
поставив локоть на колено, стал пощипывать кончики своих жидких белесых усов.
— Меня, по правде сказать, очень интересует этот
вопрос, — сказал он, помолчав, как-то внезапно. — Я, конечно, говорю
искренне…
— С какой же именно стороны вас интересует? —
спросил Беклемишев.
— То есть как с какой стороны? Вообще… в применении его
в жизни.
Беклемишев, поставив руки на стол и соединяя ладони,
смотрел, ровно ли приходятся пальцы один к другому. Линтварев старательно
набивал машинкой папиросы.
— Я читал, — продолжал Турбин уже с
усилием, — недавно в одной газетке про книжицу какого-то Весселя о
профессиональном образовании… Меня, собственно, удивило, что к его мыслям,
очевидно, многие относятся враждебно: например, директор ремесленного училища
цесаревича Николая… Мне кажется, что тут есть несправедливость… Он говорит,
например, что школа, собственно, несовместима с мастерской…
— То есть это, — мягко перебил Линтварев, —
Песталоцци мнение, а Вессель, хотя и…
— Ну да, и Песталоцци, — перебил в свою очередь
Турбин, и в нем уже загорелось желание спора. — Только, по моему мнению,
это и понятно… Когда мне, позвольте спросить, обучать своего какого-либо мальца
мастерить разные безделушки, когда он сам, в своем быту, так сказать…
— Зачем же непременно безделушки?
Турбин развел руками.
— Мне, собственно, это все представляется как бы
игрушками… Мне трудно это объяснить, но все эти затеи… Говорят, подспорье
хозяйству… но ведь смешно подпирать то, что разваливается окончательно… да и не
соответствует все это духу нашего народа, истого земледельца… А учить его,
например, делать плетушки…