– Что ж, – развел руками Бедржих из
Стражницы, – если ты настаиваешь, не буду тебя задерживать. Не хотелось бы
видеть тебя подвергающим себя риску в далеких походах, но что ж, понимаю, ты
хочешь встретиться с другом. Есть даже подходящая оказия, я высылаю Шарлею
пополнение, потому что эти из Пшчины так его потрепали, что они едва вырвались
вшестером. Едучи вместе, ты не заблудишься и будешь в большей безопасности. Оно
даже хорошо складывается, потому что…
– Потому что?
– С вами поедет, – Бедржих понизил голос, –
кое-кто еще. Одна особа. Это дело секретное, я запрещаю тебе кому-нибудь о нем
говорить. А хорошо складывается то, что эту особу ты знаешь.
– Знаю?
– Знаешь. Я как раз жду… А, вот и он.
Увидев, кто входит в квартиру, Рейневан онемел.
Служащий компании Фуггеров снял и отдал прислуге плащ с
парчовой вышивкой, укрывающий, как оказалось, костюм вовсе не военный, хотя для
служащего привычный. Приталенный вамс из черного бархата достигал бедер,
затянутых в голубокрасные miparti с подбрюшьем, стильно прикрытым клином,
который был сильно набит ватой и преувеличенно подчеркивал мужское достоинство.
Такой клин, модная новинка, назывался на французский манер braguette.
Высмеиваемая степенными людьми braguette была вершиной шика среди модников и
щеголей.
– Здравствуй, – служащий приветствовал Рейневана
поклоном. – Расспрашивал меня о тебе каноник Отто Беесс. Я рад, что смогу
его успокоить и заверить в твоем добром здравии.
– Буду признателен.
– Как и том, что горе не сломило тебя. Ведь не сломило?
– Как-то держусь.
– Рад слышать, – служащий поправил манжет. –
Что ж, дорога перед нами дальняя, нам нужно, как я слышал, куда-то аж под Уязд,
и стоило бы успеть туда до заката. Предлагаю трогаться, Рейнмар. Если ты готов.
– Я готов, – Реневан встал. – Прощай,
Бедржих.
– Что значит, – нахмурил брови проповедник, –
прощай?
– Я хотел сказать «бывай».
– Рейневан?
– Это я.
– Хм. Вот это совпадение. Я как раз о тебе думал.
У Шарлея вид был воинственный и лихой. На кожаном кафтане он
носил кольчужный панцырь, так называемую «пелеринку епископа», на груди
железный colnerium,
[348]
оба его предплечья защищали мышки, то
есть зарукавники. На левом боку у него был фальшьон, на правом – стилет, за
широким поясом – шестиперая булава. Он не брился уже несколько дней; когда
обнимал Рейневана, его щека кололась, как еж.
– Я думал о тебе, – он отодвинул Рейневана на
длину рук. – А знаешь, что думал? Что, вне всякого сомнения, ты окажешься
идиотом. Что чуть оправившись от болезни, ты оставишь тихую и спокойную аптеку
«Под архангелом», в которой я тебя оставил. Что, как последний дурак, усядешься
на коня и приедешь сюда. Когда ты вообще встал с постели?
– Через неделю после Масленицы.
– Ты еще считаешься выздоравливающим. Тебе бы отдыхать,
спокойно набираться сил, а не на войну. На войну, на которой ты в своем
состоянии пропащий, как пердёж на ветру. Ты еще не пришел в себя, парень.
Смерть Ютты тебя едва не убила, смерть Самсона едва не добила. Мне тоже было
нелегко, хоть у меня кожа потолще. Но ты… Зачем ты сюда приехал? Подбивать меня
на месть Грелленорту?
– Месть не вернет жизнь Ютте. Оставляю месть Богу.
– Тогда зачем же ты приехал? Чтобы бороться за идею? За
новый лучший мир? Чтоб отдать жизнь за него? Сдохнуть от него от дизентерии в
лазарете? Этого ты хочешь?
– Уже нет, – опустил голову Рейневан. –
Сначала хотел, конечно. Но потом остыл. Я многое обдумал. Я прибыл сюда, на
рейд, лишь с одной целью: попрощаться с тобой. Поприветствовать, обнять,
поблагодарить за всё. В последний раз. Шарлей, я ухожу.
Демерит не ответил. И не был похож на ошарашенного. Казалось
даже, что именно такого заявления он и ожидал.
– С меня хватит, – прервал молчание
Рейневан. – Окончательно. Знаешь, что сказал мне Самсон тогда, в феврале,
под стенами Хеба? Когда решил оставить нас и вернуться к Маркете? Он воспользовался
словами пророка Исаии. Мы ждали света, сказал он, и вот тьма, светлых лучей, и
ходим во мраке. Я последние два месяца раздумывал над его словами. О том, что
именно так происходит и со мной. Что как слепой щупаю стену и словно без глаз
иду ощупью. Что в самый полдень спотыкаюсь, как ночью. И что я, как мертвый. В
пути мне встретился священник, который напомнил мне еще другие слова Писания,
слова Евангелии от Иоанна. Ego sum lux mundi, qui sequitur me non ambulabit in
tenebris sed habebit lucem vitae.
[349]
С меня достаточно
блужданий во тьме, я иду к свету жизни. Короче: отрекаюсь мира, потому что без
Ютты этот мир для меня ничего не значит. Уезжаю далеко, как можно дальше от
Чехии, Лужиц, Силезии, потому что здесь всё мне напоминает о ней…
Он замолчал под взглядом демерита. А пафос вдруг как ветром
сдуло.
– Не помогла мне водка, – выдавил он. – Не
помог бордель. Не могу спать, не могу уснуть. А лишь засну, просыпаюсь на
мокрой подушке, залитый слезами, как ребенок. Когда бреюсь, мыло сохнет у меня
на роже, а я с бритвой в руке тупо гляжу на вены на запястье. Разве так можно
жить? Я иду в монастырь, Шарлей. Чтоб примириться с Творцом. Скажи чтото.
– А что тут скажешь? – Шарлей быстро посмотрел на
него. – Я умею распознать глубокий личностный кризис, когда столкнусь с
ним. Отговаривать тебя от твоей идеи не думаю, ба, чисто с прагматической точки
зрения скажу, что ты рассудительно поступаешь. В твоем состоянии духа и разума
опасно играть в войну, которая требует концентрации, холодной головы и
стопроцентной уверенности в правильности совершенных дел и поступков. Черт
возьми, я твой друг, из двух зол предпочитаю видеть тебя в монашеской рясе, чем
в братской могиле.
– Значит, поддерживаешь.
– Нет. Я сказал: из двух зол. Но прежде, чем ты уйдешь
и дашь монашеский обет, у меня к тебе просьба. Это последнее, что мы сделаем
вместе. Помоги мне в деле с тем франтом от Фуггеров. Хорошо?
– Хорошо, Шарлей.