Мишка смотрел на нее не отрываясь, даже не
моргая, вдруг лицо его сморщилось в странном усилии, а ладони медленно хлопнули
одна о другую, и даже когда Алена закончила:
– Попили, поели… На головку сели… Фр-р!
Улетели! – Он продолжал хлопать в ладоши, и напряжение уходило с его лица,
сменяясь подобием улыбки.
* * *
– Пустите! Пустите меня!
Истошный крик разорвал оцепенение. Алена тихо
ахнула. Мишка вскинул голову и снова обхватил девушку ручищей, но в этом его
движении было такое стремление защитить ее, что у Алены дрогнуло сердце.
Егор резко обернулся – и двинулся навстречу
двум стражникам, тащившим… Ульяну.
Вокруг вилась Фокля, причитая:
– Матушка ты наша, благодетельница! За
что тебя злые люди мучают?! Да чтоб вам треснем треснуть, пустоплясам!
Следом вели Маркела. Он не рвался, шел
покорно, свесив огромную голову, и кривое лицо его выражало полную покорность
судьбе.
– Молчи, накипь! – негромко, но
яростно приказал Егор, и при звуке его голоса Фокля вдруг обмякла – так и села
наземь, слившись с нею и обратившись в некое подобие кочки.
Маркел вздрогнул, поглядел на Егора – и обвис
на руках вцепившихся в него караульных в явном усилии рухнуть на колени перед
этим пугающим человеком. Алена поняла: оба приспешника Ульянищи узнали Аржанова
и теперь поняли, что часы их сочтены.
Однако Аржанов на них больше не взглянул.
Глаза его были устремлены на Ульяну, но ее было не так-то просто испугать.
Вырвав одну руку, она поправила платок и с вызовом глянула на Аржанова:
– Ну? Что скажешь, господин хороший? Это
не твоею ли волею меня, честную вдову, на позор повлекли?
– Нет, – спокойно ответил
Аржанов. – Будь моя воля, ты бы и с крыльца своего живая не сошла, не то
чтобы сюда своим ходом, не в кандалах влачиться.
Ульяна опешила от такой прямоты, однако тотчас
овладела собой:
– Эт-то еще почему так?..
– A вот почему, – сказал Аржанов и
отшагнул в сторону, чтобы Ульяне была видна клетка – и Алена, сидевшая в
уголке, и чудовищное существо, обнимающее ее и с угрозою глядевшее на людей.
Ульяна стояла не близко, однако темный взор ее
так и вонзился в глаза Алены. И, словно повинуясь натяжению некоей незримой
нити, протянувшейся между ними, Ульяна вдруг медленно потащилась к клетке.
По знаку Аржанова караульные отпустили ее,
однако сам он не отставал от Ульяны ни на шаг, двигаясь так осторожно, что она
едва ли могла заметить его присутствие.
Ульяна шла медленно и неуверенно, словно у нее
подкашивались ноги. И чем ближе приступала она к клетке, тем большее изумление
и досада выступали на этом грубом, злобном лице.
Эта досада, это изумление, поняла Алена, были
вызваны несправедливостью судьбы, которая оставила ее в живых, в то время как
Ульяна надеялась увидеть здесь окровавленное тело, а то и вовсе обглоданные
косточки.
В ненависти, которую питала к ней Ульяна, было
что-то нечеловеческое, ведьмовское, что-то родственное бесовскому наваждению.
Говорят, на порченных бесом ведьм нападает черная тоска, которая гложет их за
сердце, и заставляет портить людей, и не утихает даже после смерти, принуждая
ведьму вставать из могилы и бродить по ночам, потому и подрезают умершим
ведьмам подколенные жилы, потому и сжигают их тела на костре, а пепел топят в
реке. Подобно такой ведьме, Ульяна никак не могла насытить свою злобу,
изобретая для Алены все новые и новые мучения, и она почти не удивилась, увидев,
как в глазах ее врага злость на судьбу, оставившую Алену живой, сменяется
радостью: ведь если жертва жива, значит, можно продолжать терзать ее! Она
собралась с силами, готовясь принять удар… и Ульяна нанесла его.
Глаза ее перебежали с Алены на Мишку – и
вспыхнули адским весельем. Снова прозвучал этот ее тихонький, чудовищный
смешок, и Ульяна сказала почти ласково, почти с сочувствием – однако яду,
которым было напоено каждое слово, достало бы, чтобы перетравить по меньшей
мере полгорода:
– Ну что, медведюшка? Говоришь, не тронул
девку? Пожалел? Неужто признал сестрицу?
* * *
Алене показалось, будто кто-то ударил ее по
горлу: дыхание пресеклось, и несколько мгновений она немо глядела на Ульяну,
пытаясь захватить приоткрытым ртом воздух. А та с наслаждением усмехнулась,
глядя в ее помертвелое лицо:
– Hу, чего трепыхаешься? Дура ты была –
дурой и помрешь. Дуракам, знаешь, и в алтаре не отпускают!
Алена шевельнула губами, пытаясь что-то
спросить, и, хотя с них не сорвалось ни звука, Ульяна поняла этот невысказанный
вопрос.
– Помнишь небось, Надея сказывал: матку
твою медведь задрал да братца меньшого приел? Но никто его останков не отыскал,
зато через малое время пошел слух, будто объявилась в лесах арзамасских
медведица, а при ней – человеческий детеныш. Надея говорил: сам, мол, не видел,
но знал людей, которые видели. Это он додумался: а ну как не задрал зверь дитя,
а при себе оставил? Порывался пуститься на поиски, да мы с Никодимом
отговорили: зачем тебе сердце рвать, небось он, ребенок-то, вовсе одичал в
лесу, зверенком сделался, да и ведь неизвестно еще, тот ли ребенок, да и вообще
все это сущая брехня.
Может, брехня. А может, и нет… Прикинь,
сношенька любимая: откель привезено сие чудище? Из арзамасских лесов! То-то
потешила я свою душеньку: думала, будет лишь по справедливости, ежели твой же
братец тебя приест! Ан нет, ты и его обошла! Ну да не печалься. На тебя
припасено у меня еще немало хитростей, так что вскорости, хошь не хошь,
повстречаешься и с Надеей, и с Никодимом, и с Фролкою…
– Довольно, – негромко сказал
Аржанов, все это время недвижимо стоявший в двух шагах за спиной Ульяны и
слышавший каждое ее слово. Положил ей руку на плечо. – Довольно тебе. А
ну, иди отсюда. – Он сделал знак солдатам. – Pебята, возьмите ее – да
поскорее в Тайную канцелярию ведите. Посадите там под замок и стражу
приставьте, да покрепче. Я через час-другой сам буду, а до этого чтоб ни единой
живой душе не иметь доступа к этой твари.
Ульяна немо глядела на него, схватившись за
горло и поводя огромными почерневшими глазами. Чудилось, она была так упоена
ужасом и страданием Алены, что забыла, где находится и как вообще сюда попала.
– А… а мне… ты… – бестолково
забормотала она и едва смогла выговорить: – За что? Почему?..