— Да! — резко и поспешно она мне поддакнула. Меня даже
удивила поспешность этого да. Значит, и у ней, может быть, та же самая мысль
бродила в голове, когда она давеча меня рассматривала? Значит, и она уже
способна к некоторым мыслям?.. «Черт возьми, это любопытно, это — сродни, —
думал я, — чуть не потирая себе руки. — Да и как с молодой такой душой не
справиться?..»
Более всего меня игра увлекала.
Она повернула свою голову ближе ко мне и, показалось мне в
темноте, подперлась рукой. Может быть, меня рассматривала. Как жалел я, что не
мог разглядеть ее глаз. Я слышал ее глубокое дыханье.
— Зачем ты сюда проехала? — начал я уже с некоторою властью.
— Так…
— А ведь как хорошо в отцовском-то бы доме жить! Тепло,
привольно; гнездо свое.
— А коль того хуже?
«В тон надо попасть, — мелькнуло во мне,
сантиментальностью-то, пожалуй, не много возьмешь».
Впрочем, это так только мелькнуло. Клянусь, она и в самом
деле меня интересовала. К тому же я был как-то расслаблен и настроен. Да и
плутовство ведь так легко уживается с чувством.
— Кто говорит! — поспешил я ответить, — все бывает. Я ведь
вот уверен, что тебя кто-нибудь обидел и скорей перед тобой виноваты, чем ты
перед ними. Я ведь ничего из твоей истории не знаю, но такая девушка, как ты,
верно, не с охоты своей сюда попадет…
— Какая такая я девушка? — прошептала она едва слышно; но я
расслышал.
«Черт возьми, да я льщу. Это гадко. А может, и хорошо…» Она
молчала.
— Видишь, Лиза, — я про себя скажу! Была бы у меня семья с
детства, не такой бы я был, как теперь. Я об этом часто думаю. Ведь как бы ни
было в семье худо — все отец с матерью, а не враги, не чужие. Хоть в год раз
любовь тебе выкажут. Все-таки ты знаешь, что ты у себя. Я вот без семьи вырос;
оттого, верно, такой и вышел… бесчувственный.
Я выждал опять.
«Пожалуй, и не понимает, — думал я, — да и смешно — мораль».
— Если б я был отец и была б у меня своя дочь, я бы,
кажется, дочь больше, чем сыновей, любил, право, — начал я сбоку, точно не об
том, чтоб развлечь ее. Признаюсь, я краснел.
— Это зачем? — спросила она.
А, стало быть, слушает!
— Так; не знаю, Лиза. Видишь: я знал одного отца, который
был строгий, суровый человек, а перед дочерью на коленках простаивал, руки-ноги
ее целовал, налюбоваться не мог, право. Она танцует на вечере, а он стоит пять
часов на одном месте, с нее глаз не спускает. Помешался на ней; я это понимаю.
Она ночью устанет — заснет, а он проснется и пойдет сонную ее целовать и
крестить. Сам в сюртучишке засаленном ходит, для всех скупой, а ей из
последнего покупает, подарки дарит богатые, и уж радость ему, коль подарок
понравится. Отец всегда дочерей больше любит, чем мать. Весело иной девушке
дома жить! А я бы, кажется, свою дочь и замуж не выдавал.
— Да как же? — спросила она, чуть-чуть усмехнувшись.
— Ревновал бы, ей-богу. Ну, как это другого она станет
целовать? чужого больше отца любить? Тяжело это и вообразить. Конечно, все это
вздор; конечно, всякий под конец образумится. Но я б, кажется, прежде чем
отдать, уж одной заботой себя замучил: всех бы женихов перебраковал. А кончил
бы все-таки тем, что выдал бы за того, кого она сама любит. Ведь тот, кого дочь
сама полюбит, всегда всех хуже отцу кажется. Это уж так. Много из-за этого в
семьях худа бывает.
— Другие-то продать рады дочь, не то что честью отдать, —
проговорила она вдруг.
А! вон оно что!
— Это, Лиза, в тех семьях проклятых, где ни бога, ни любви
не бывает, — с жаром подхватил я, — а где любви не бывает, там и рассудка не
бывает. Такие есть семьи, правда, да я не об них говорю. Ты, видно, в своей
семье не видала добра, что так говоришь. Подлинно несчастная ты какая-нибудь.
Гм… Больше по бедности все это бывает.
— А у господ-то лучше, что ль? И по бедности честные люди
хорошо живут.
— Гм… да. Может быть. Опять и то, Лиза: человек только свое
горе любит считать, а счастья своего не считает. А счел бы как должно, так и
увидел бы, что на всякую долю его запасено. Ну, а что, коли в семье все
удастся, бог благословит, муж выйдет хороший, любит тебя, лелеет тебя, не
отходит от тебя! хорошо в той семье! Даже иной раз и с горем пополам хорошо; да
и где горя нет? Выйдешь, может, замуж, сама узнаешь. Зато взять хоть в
первое-то время замужем за тем, кого любишь: счастья-то, счастья-то сколько иной
раз придет! да и сплошь да рядом. В первое-то время даже и ссоры с мужем хорошо
кончаются. Иная сама чем больше любит, тем больше ссоры с мужем заваривает.
Право; я знал такую: «Так вот, люблю, дескать, очень и из любви тебя мучаю, а
ты чувствуй». Знаешь ли, что из любви нарочно человека можно мучить? Все больше
женщины. А сама про себя думает: «Зато уж так буду потом любить, так заласкаю,
что не грех теперь и помучить». И в доме все на вас радуются, и хорошо, и
весело, и мирно, и честно… Вот другие тоже ревнивы бывают. Уйдет он куда, — я
знал одну, — не стерпит, да в самую ночь и выскочит, да и бежит потихоньку
смотреть: не там ли, не в том ли доме, не с той ли? Это уж худо. И сама знает,
что худо, и сердце у ней замирает и казнится, да ведь любит; все от любви. А
как хорошо после ссоры помириться, самой перед ним повиниться али простить! И
так хорошо обоим, так хорошо вдруг станет, — точно вновь они встретились, вновь
повенчались, вновь любовь у них началась. И никто-то, никто-то не должен знать,
что между мужем и женой происходит, коль они любят друг друга. И какая бы ни
вышла у них ссора, мать родную, и ту не должны себе в судьи звать и один про
другого рассказывать. Сами они себе судьи. Любовь — тайна божия и от всех глаз
чужих должна быть закрыта, что бы там ни произошло. Святее от этого, лучше.
Друг друга больше уважают, а на уважении много основано. И коль раз уж была
любовь, коль по любви венчались, зачем любви проходить! Неужто нельзя ее
поддержать? Редко такой случай, что нельзя поддержать. Ну, а как муж человек
добрый и честный удастся, так как тут любовь пройдет? Первая брачная любовь
пройдет, правда, а там придет любовь еще лучше. Там душой сойдутся, все дела
свои сообща положут; тайны друг от друга не будет. А дети пойдут, так тут
каждое, хоть и самое трудное время счастьем покажется; только бы любить да быть
мужественным. Тут и работа весела, тут и в хлебе себе иной раз отказываешь для
детей, и то весело. Ведь они ж тебя будут за это потом любить; себе же, значит,
копишь. Дети растут, чувствуешь, что ты им пример, что ты им поддержка; что и
умрешь ты, они всю жизнь чувства и мысли твои будут носить на себе, так как от
тебя получили, твой образ и подобие примут. Значит, это великий долг. Как тут
не сойтись тесней отцу с матерью? Говорят вот, детей иметь тяжело? Кто это
говорит? Это счастье небесное! Любишь ты маленьких детей, Лиза? я ужасно люблю.
Знаешь — розовенький такой мальчик, грудь тебе сосет, да у какого мужа сердце
повернется на жену, глядя, как она с его ребенком сидит! Ребеночек розовенький,
пухленький, раскинется, нежится; ножки-ручки наливные, ноготочки чистенькие,
маленькие, такие маленькие, что глядеть смешно, глазки, точно уж он все
понимает. А сосет — грудь тебе ручонкой теребит, играет. Отец подойдет,
оторвется от груди, перегнется весь назад, посмотрит на отца, засмеется, —
точно уж и бог знает как смешно, — и опять, опять сосать примется. А то
возьмет, да и прикусит матери грудь, коль уж зубки прорезываются, а сам
глазенками-то косит на нее: «Видишь, прикусил!» Да разве не все тут счастье,
когда они трое, муж, жена и ребенок, вместе? За эти минуты много можно
простить. Нет, Лиза, знать самому сначала нужно жить выучиться, а потом уж
других обвинять!