Ox, уж эти мне сказочники! Нет чтобы написать что-нибудь
полезное, приятное, усладительное, а то всю подноготную в земле вырывают!.. Вот
уж запретил бы им писать! Ну, на что это похоже: читаешь… невольно задумаешься,
– а там всякая дребедень и пойдет в голову; право бы, запретил им писать,
так-таки просто вовсе бы запретил.
Кн. В. Ф. Одоевский
[1]
Апреля 8-го.
Бесценная моя Варвара Алексеевна!
Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив!
Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Вечером, часов в восемь,
просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек-другой люблю поспать после
должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай,
подымаю глаза, – право, у меня сердце вот так и запрыгало! Так вы таки поняли,
чего мне хотелось, чего сердчишку моему хотелось! Вижу, уголочек занавески у
окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнехонько так, как я
вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна,
что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали. И как же
мне досадно было, голубчик мой, что миловидного личика-то вашего я не мог
разглядеть хорошенько! Было время, когда и мы светло видели, маточка. Не
радость старость, родная моя! Вот и теперь все как-то рябит в глазах; чуть
поработаешь вечером, попишешь что-нибудь, наутро и глаза раскраснеются, и слезы
текут так, что даже совестно перед чужими бывает. Однако же в воображении моем
так и засветлела ваша улыбочка, ангельчик, ваша добренькая, приветливая
улыбочка; и на сердце моем было точно такое ощущение, как тогда, как я
поцеловал вас, Варенька, – помните ли, ангельчик? Знаете ли, голубчик мой, мне
даже показалось, что вы там мне пальчиком погрозили. Так ли, шалунья?
Непременно вы это все опишите подробнее в вашем письме.
Ну, а какова наша придумочка насчет занавески вашей,
Варенька? Премило, не правда ли? Сижу ли за работой, ложусь ли спать,
просыпаюсь ли, уж знаю, что и вы там обо мне думаете, меня помните, да и
сами-то здоровы и веселы. Опустите занавеску – значит, прощайте, Макар
Алексеевич, спать пора! Подымете – значит, с добрым утром, Макар Алексеевич,
каково-то вы спали, или: каково-то вы в вашем здоровье, Макар Алексеевич? Что
же до меня касается, то я, слава творцу, здорова и благополучна! Видите ли, душечка
моя, как это ловко придумано; и писем не нужно! Хитро, не правда ли? А ведь
придумочка-то моя! А что, каков я на эти дела, Варвара Алексеевна?
Доложу я вам, маточка моя, Варвара Алексеевна, что спал я
сию ночь добрым порядком, вопреки ожиданий, чем и весьма доволен; хотя на новых
квартирах, с новоселья, и всегда как-то не спится; все что-то так, да не так!
Встал я сегодня таким ясным соколом – любо-весело! Что это какое утро сегодня
хорошее, маточка! У нас растворили окошко; солнышко светит, птички чирикают,
воздух дышит весенними ароматами, и вся природа оживляется – ну, и остальное
там все было тоже соответственное; все в порядке, по-весеннему. Я даже и
помечтал сегодня довольно приятно, и все об вас были мечтания мои, Варенька.
Сравнил я вас с птичкой небесной, на утеху людям и для украшения природы
созданной. Тут же подумал я, Варенька, что и мы, люди, живущие в заботе и
треволнении, должны тоже завидовать беззаботному и невинному счастию небесных
птиц, – ну, и остальное все такое же, сему же подобное; то есть я всё такие
сравнения отдаленные делал. У меня там книжка есть одна, Варенька, так в ней то
же самое, все такое же весьма подробно описано. Я к тому пишу, что ведь разные
бывают мечтания, маточка. А вот теперь весна, так и мысли всё такие приятные,
острые, затейливые, и мечтания приходят нежные; всё в розовом цвете. Я к тому и
написал это все; а впрочем, я это все взял из книжки. Там сочинитель
обнаруживает такое же желание в стишках и пишет -
Зачем я не птица, не хищная птица!
Ну и т. д. Там и еще есть разные мысли, да бог с ними! А вот
куда это вы утром ходили сегодня, Варвара Алексеевна? Я еще и в должность не
сбирался, а вы, уж подлинно как пташка весенняя, порхнули из комнаты и по двору
прошли такая веселенькая. Как мне-то было весело, на вас глядя! Ах, Варенька,
Варенька! вы не грустите; слезами горю помочь нельзя; это я знаю, маточка моя,
это я на опыте знаю. Теперь же вам так покойно, да и здоровьем вы немного
поправились. Ну, что ваша Федора? Ах, какая же она добрая женщина! Вы мне, Варенька,
напишите, как вы с нею там живете теперь и всем ли вы довольны? Федора-то
немного ворчлива; да вы на это не смотрите, Варенька. Бог с нею! Она такая
добрая.
Я уже вам писал о здешней Терезе, – тоже и добрая и верная
женщина. А уж как я беспокоился об наших письмах! Как они передаваться-то
будут? А вот как тут послал господь на наше счастие Терезу. Она женщина добрая,
кроткая, бессловесная. Но наша хозяйка просто безжалостная. Затирает ее в
работу, словно ветошку какую-нибудь.
Ну, в какую же я трущобу попал, Варвара Алексеевна! Ну, уж
квартира! Прежде ведь я жил таким глухарем, сами знаете: смирно, тихо; у меня,
бывало, муха летит, так и муху слышно. А здесь шум, крик, гвалт! Да ведь вы еще
и не знаете, как это все здесь устроено. Вообразите, примерно, длинный коридор,
совершенно темный и нечистый. По правую его руку будет глухая стена, а по левую
всё двери да двери, точно нумера, всё так в ряд простираются. Ну, вот и
нанимают эти нумера, а в них по одной комнатке в каждом; живут в одной и по
двое и по трое. Порядку не спрашивайте – Ноев ковчег! Впрочем, кажется, люди
хорошие, всё такие образованные, ученые. Чиновник один есть (он где-то по
литературной части), человек начитанный: и о Гомере, и о Брамбеусе
[2]
, и о
разных у них там сочинителях говорит, – обо всем говорит, – умный человек! Два
офицера живут и всё в карты играют. Мичман живет; англичанин-учитель живет.
Постойте, я вас потешу, маточка; опишу их в будущем письме сатирически, то есть
как они там сами по себе, со всею подробностию. Хозяйка наша, – очень маленькая
и нечистая старушонка, – целый день в туфлях да в шлафроке ходит и целый день
все кричит на Терезу. Я живу в кухне, или гораздо правильнее будет сказать вот
как: тут подле кухни есть одна комната (а у нас, нужно вам заметить, кухня чистая,
светлая, очень хорошая), комнатка небольшая, уголок такой скромный… то есть,
или еще лучше сказать, кухня большая, в три окна, так у меня вдоль поперечной
стены перегородка, так что и выходит как бы еще комната, нумер сверхштатный;
все просторное, удобное, и окно есть, и все, – одним словом, все удобное. Ну,
вот это мой уголочек. Ну, так вы и не думайте, маточка, чтобы тут что-нибудь
такое иное и таинственный смысл какой был; что вот, дескать, кухня! – то есть
я, пожалуй, и в самой этой комнате за перегородкой живу, но это ничего; я себе
ото всех особняком, помаленьку живу, втихомолочку живу. Поставил я у себя
кровать, стол, комод, стульев парочку, образ повесил. Правда, есть квартиры и
лучше, – может быть, есть и гораздо лучшие, – да удобство-то главное; ведь это
я все для удобства, и вы не думайте, что для другого чего-нибудь. Ваше окошко
напротив, через двор; и двор-то узенький, вас мимоходом увидишь – все веселее
мне, горемычному, да и дешевле. У нас здесь самая последняя комната, со столом,
тридцать пять рублей ассигнациями
[3]
стоит. Не по карману! А моя квартира стоит
мне семь рублей ассигнациями, да стол пять целковых: вот двадцать четыре с
полтиною, а прежде ровно тридцать платил, зато во многом себе отказывал; чай
пивал не всегда, а теперь вот и на чай и на сахар выгадал. Оно, знаете ли,
родная моя, чаю не пить как-то стыдно; здесь всё народ достаточный, так и
стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида, для тона; а по мне все
равно, я не прихотлив. Положите так, для карманных денег – все сколько-нибудь
требуется – ну сапожишки какие-нибудь, платьишко – много ль останется? Вот и
все мое жалованье. Я-то не ропщу и доволен. Оно достаточно. Вот уже несколько
лет достаточно; награждения тоже бывают. Ну, прощайте, мой ангельчик. Я там
купил парочку горшков с бальзаминчиком и гераньку – недорого. А вы, может быть,
и резеду любите? Так и резеда есть, вы напишите; да знаете ли, все как можно
подробнее напишите. Вы, впрочем, не думайте чего-нибудь и не сомневайтесь,
маточка, обо мне, что я такую комнату нанял. Нет, это удобство заставило, и
одно удобство соблазнило меня. Я ведь, маточка, деньги коплю, откладываю; у
меня денежка водится. Вы не смотрите на то, что я такой тихонький, что,
кажется, муха меня крылом перешибет. Нет, маточка, я про себя не промах, и
характера совершенно такого, как прилично твердой и безмятежной души человеку.
Прощайте, мой ангельчик! Расписался я вам чуть не на двух листах, а на службу
давно пора. Целую ваши пальчики, маточка, и пребываю