Не думая, что делаю, я прикрепил фотографию к углу мольберта
и добавил софоровый браслет к моему закату. Работал быстро, сначала сделал
набросок (несколько дуг, ничего больше, — это веточка софоры), потом принялся
раскрашивать: коричневое на чёрное, потом яркое пятно жёлтого, остатки цветка.
Я помню, с какой сосредоточенностью доводил до ума яркий конус — так же
сосредоточенно я работал, когда мой бизнес делал первые шаги, когда каждое
здание (даже каждая заявка на строительство здания) становилось вопросом жизни
и смерти. Я помню, как в какой-то момент вновь зажал карандаш зубами, чтобы
почесать руку, которой не было; я всё время забывал о потерянной части моего
тела. Люди с ампутированным конечностями забывают, и всё тут. Их разум
забывает, и по мере выздоровления тело тоже разрешает такую забывчивость.
Что я особенно чётко помню о том вечере, так это
удивительное, божественное ощущение: три или четыре минуты я словно держал
молнию за хвост. Но потом в комнате начало темнеть, тени, казалось, поплыли по
розовому ковру к блёкнувшему прямоугольнику панорамного окна. На мольберт ещё
падали остатки света, но я уже не мог разглядеть, что же мне удалось нарисовать.
Я поднялся, прихрамывая, обогнул тренажёр, держа курс на выключательудвери,
включил верхний свет. Потом проделал обратный путь, развернул к себе мольберт,
и у меня перехватило дыхание.
Софоровый браслет накладывался на линию горизонта, как щупальце
некоего морского существа, достаточно большого, чтобы проглотить супертанкер.
Единственное жёлтое пятно могло быть глазом чудовища. И — для меня это было
куда более важным — браслет-щупальце каким-то образом вернул закату истинность
той красоты, которой я любовался каждый вечер.
Эту картину я отложил в сторону. Потом спустился вниз,
разогрел в микроволновке обед «Хангри мен» с жареной курицей и съел всё до
последней крошки.
v
Следующим вечером я совместил закат с пучками пырея, и яркий
оранжевый свет, пробивающийся сквозь зелень, превратил горизонт в лесной пожар.
Днём позже я попробовал пальмы, но получилось нехорошо, ещё один штамп — я
буквально видел девушек, исполняющих гавайский танец «хула», и слышал
треньканье гитар. После этого я поставил на горизонт большую старую раковину
стромбиды. Закат полыхал вокруг неё, как корона, и результат, во всяком случае,
для моего восприятия, получился невероятно жутким. Эту картину я развернул к
стене, думая, что завтра, когда я посмотрю на неё, она потеряет свою силу.
Ничего не изменилось. Во всяком случае, для меня.
Я сфотографировал картину цифровой камерой и «прицепил»
фотографию к электронному письму. Письмо это положило начало приведённой ниже
переписке. Все письма я распечатал и сложил в папку:
EFreel9 to KamenDoc
10:14
9 декабря
Кеймен, я говорил Вам, что снова рисую картины. Это Ваша
вина, поэтому самое меньшее, что Вы можете сделать — открыть прикреплённый файл
и сказать, что Вы думаете по этому поводу. Вид из моего окна. Щадить мои
чувства незачем.
Эдгар
KamenDoc to EFreel9
12:09
9 декабря
Эдгар, я думаю, Вы продвинулись в правильном направлении.
СИЛЬНО ПРОДВИНУЛИСЬ.
Кеймен
P.S. По правде говоря, картина удивительная. Словно
неизвестный Дали. Вы определённо что-то нашли. И сколь велико это что-то?
EFreel9 to KamenDoc
13:13
9 декабря
Не знаю. Может, и велико.
Э. Ф.
KamenDoc to EFreel9
13:22
9 декабря
Тогда ОТКАПЫВАЙТЕ!
Кеймен
Два дня спустя, когда Джек приехал, чтобы спросить, не
отвезти ли меня куда, я ответил, что хочу поехать в книжный магазин и купить
книгу о творчестве Салмана Дали.
Джек рассмеялся.
— Я думаю, вы говорите о Сальвадоре Дали. Если только речь
не о том парне, который попал в беду из-за своей книги. Не могу вспомнить
название.
— «Сатанинские стихи»,
[29]
— без запинки ответил я. Память,
она такое выкидывает, не правда ли?
Когда я вернулся с богато иллюстрированной книгой (она
обошлась мне в невероятные сто девятнадцать долларов, даже с дисконтной картой
сети книжных магазинов «Барнс-и-Нобл»; к счастью, после развода у меня осталось
несколько миллионов), на автоответчике мигала надпись: «Получено сообщение».
Звонила Илзе, и её сообщение показалось загадочным только при первом
прослушивании.
«Мама собирается тебе позвонить, — услышал я. — Я сделала
всё, что могла, папуля, напомнила обо всех случаях, когда шла ей навстречу, ещё
упрашивала, как могла, и буквально умоляла Лин, так что скажи „да“, хорошо?
Скажи „да“. Ради меня».
Я сел, принялся за «Тейбл ток пай», о котором чуть раньше
мечтал, но теперь совсем уже и не хотел, затем полистал мою дорогую
иллюстрированную книгу и подумал (уверен, оригинальностью моя мысль не
отличалась): «Что ж, привет, Дали». Не все картины произвели на меня
впечатление. Во многих случаях я сделал вывод, что смотрю на работу
талантливого прохвоста, который просто проводил время в своё удовольствие.
Однако некоторые репродукции зацепили меня за живое, а несколько — испугали,
совсем как моя установленная на горизонт раковина. Тигры, плывущие над
откинувшейся назад обнажённой женщиной. Летящая роза. Одна картина, «Лебеди,
отражённые в слонах», показалась такой странной, что я едва смог заставить себя
посмотреть на неё… но мой взгляд продолжал к ней возвращаться.
Чем я на самом деле занимался, так это ждал телефонного
звонка от моей почти-бывшей-жены, приглашения вернуться в Сент-Пол на Рождество
и встретить праздник с ней и девочками. В конце концов телефон зазвонил, и
когда она сказала: «Я обращаюсь к тебе с этим приглашением, хотя иду против
своей воли», — я едва подавил желание отбить этот кручёный мяч ударом за
пределы поля: «А я принимаю его, хотя иду против своей воли». Ответил:
«Понимаю». Потом спросил: «Как насчёт того, чтобы мне прилететь в канун
Рождества?» И когда она ответила: «Очень хорошо», — готовность к борьбе ушла из
её голоса. Спор о том, а не провести ли мне с семьёй побольше времени,
закончился, даже не начавшись. И идея поездки домой сразу потеряла большую
часть своей привлекательности.