— Спасибо, Мэри.
Впереди в темноте засверкали огни больницы. По соседству
располагалась придорожная забегаловка. Возможно, многие тамошние посетители со
временем становились пациентами кардиологического отделения.
— Вы передадите Либби мои наилучшие пожелания, если её
состояние позволит ей вас выслушать?
— Обязательно.
— И у меня есть кое-что для вас. В бардачке. Конверт из
плотной бумаги. Я собиралась использовать этот материал, чтобы заманить вас на
интервью после выставки, ну да хрен с ним.
Я не сразу справился с кнопкой, открывающей бардачок, но в
конце концов маленькая дверка откинулась, как челюсть покойника. В бардачке
лежал не только нужный мне конверт (археолог обнаружил бы там вещи, датируемые,
возможно, 1965 годом), но его я сразу заметил — как и напечатанное на нём моё
имя.
Мэри припарковалась перед больницей в зоне с указателем:
«ПЯТЬ МИНУТ НА ВЫСАДКУ И ПОСАДКУ».
— Вас ждёт сюрприз. Во всяком случае, я была поражена. Моя
давняя подруга, редактор, раскопала это специально для меня. Она старше Либби,
но по-прежнему в здравом уме.
Я открыл конверт и достал два листа: ксерокопии древней
газетной заметки.
— Из «Эха недели», что издавалась в Порт-Шарлотт. Июнь
тысяча девятьсот двадцать пятого года, — пояснила Мэри. — Должно быть, та самая
заметка, которую видела другая моя приятельница, Эгги, и самая не добралась до
этих материалов лишь по одной причине: Порт-Шарлотт слишком уж далеко на юге.
Да и газета приказала долго жить ещё в тысяча девятьсот тридцать первом году.
Свет уличного фонаря, под которым остановилась Мэри, не
позволял разобрать мелкий текст, но я прочитал заголовок и разглядел
фотоснимок. Долго смотрел на него.
— Для вас это что-то значит, не правда ли? — спросила Мэри.
— Да. Просто не знаю что.
— Если выясните, скажете мне?
— Обязательно. Возможно, вы мне даже поверите. Но, Мэри… это
будет история, которую вы не сможете опубликовать. Спасибо, что подвезли. И
спасибо, что пришли на мою выставку.
— И первое, и второе я сделала с удовольствием. Не забудьте
передать Либби мои наилучшие пожелания.
— Передам.
Но я не передал. Потому что поговорить с Элизабет Истлейк
мне больше не довелось.
ix
Дежурная медсестра в отделении интенсивной терапии сказала
мне, что Элизабет в операционной. Когда я спросил о диагнозе, она точно ответить
не смогла. Я огляделся в поисках комнаты ожидания.
— Если вы ищете мистера Уайрмана, он, кажется, пошёл в
кафетерий. На четвёртом этаже.
— Благодарю. — Я уже повернулся, чтобы направиться к лифту,
но решил задать ещё один вопрос: — Доктор Хэдлок входит в бригаду врачей?
— Думаю, что нет, — ответила медсестра, — но он тоже в
операционной.
Я вновь её поблагодарил и отправился на поиски Уайрмана.
Нашёл его в дальнем углу кафетерия, сидящим перед бумажным стаканом размерами с
миномётный снаряд времён Второй мировой войны. Если не считать нескольких
медсестёр, интернов да одной напряжённо молчащей семейной пары, в кафетерии
было пусто. Большинство стульев перевёрнутыми лежали на столах, а усталая
женщина в красном халате из вискозного полотна и с ай-подом на шее орудовала
шваброй.
— Привет, парень. — Уайрман печально улыбнулся. Его волосы,
ранее аккуратно зачёсанные назад, теперь падали на уши, под глазами темнели
мешки. — Почему бы тебе не взять кофе? По вкусу — машинное масло, но уснуть не
даёт.
— Нет, благодарю. Мне хватит и глотка из твоего стакана. — В
кармане у меня лежали три таблетки аспирина. Я выудил их, бросил в рот, запил
глотком кофе.
Уайрман поморщился.
— Ты держал их с мелочью, которая кишит микробами. Это
отвратительно.
— У меня сильная иммунная система. Как Элизабет?
— Не очень. — Он уныло посмотрел на меня.
— Она приходила в себя в «скорой помощи»? Что-нибудь
говорила?
— Да. Что?
Из кармана льняной рубашки Уайрман достал приглашение на мою
выставку, со словами «ВЗГЛЯД С ДЬЮМЫ», напечатанными на лицевой стороне. На
оборотной он нацарапал три строчки. Буквы прыгали вверх-вниз (вероятно,
«скорую» сильно трясло на ходу), но я смог разобрать слова:
«Стол течёт».
«Ты захочешь, но нельзя».
«Утопите её, пусть снова заснёт».
Все фразы пугали, но от последней кожа на руках пошла
мурашками.
— Что-нибудь ещё? — Я вернул приглашение.
— Она пару раз произнесла моё имя. Узнала меня. И произнесла
твоё, Эдгар.
— Взгляни вот на это. — Я пододвинул к Уайрману конверт из
плотной бумаги.
Уайрман спросил, где я его взял, и я ответил. Он сказал, что
как-то странно всё совпало, на что я только пожал плечами. Потому что помнил
слова Элизабет: «Вода теперь бежит быстрее. Скоро появятся пороги». Вот они и
появились. И меня не отпускало предчувствие, что это были только цветочки.
Моему бедру заметно полегчало, его ночные стенания перешли в
обычные всхлипывания. Согласно народной мудрости, собака — лучший друг
человека, но я бы проголосовал за аспирин. Передвинув стул, я сел рядом с
Уайрманом и смог прочитать заголовок: «МАЛЫШКА С ДЬЮМА-КИ ПОТРЯСАЕТ ПОСЛЕ
ПАДЕНИЯ! ОНА — ВУНДЕРКИНД?» С фотоснимка под заголовком на меня смотрел
мужчина, которого я уже не раз видел одетым в купальный костюм: Джон Истлейк
того периода, когда ещё не набрал лишний вес. Он улыбался, поднимая улыбающуюся
маленькую девочку. Элизабет выглядела точно так же, как и на семейном портрете
«Папуля и его дочки», только теперь держала обеими руками рисунок, который
протягивала к объективу фотокамеры, а голова её была забинтована. Фотограф
запечатлел и другую девочку, уже подростка (старшую сестру, Адриану, и да —
волосы у неё могли быть цвета моркови), но поначалу ни Уайрман, ни я не
обратили на неё внимания. Как и на Джона Истлейка. Как и на малышку с повязкой
на голове.
— Святый Боже! — выдохнул Уайрман.
Рисунок изображал лошадь, которая смотрела поверх изгороди.
Лошадь широко (не по-лошадиному) улыбалась. На переднем плане, спиной к нам,
маленькая девочка в золотых кудряшках протягивала улыбающейся лошади морковку
размером с ружьё. С обеих сторон, словно театральный занавес, росли пальмы. Над
головой плыли пухлые облака, и огромное солнце выстреливало весёлые лучи.