Лизи оставляет кладбище с грубыми крестами позади. Идёт
вдоль берега к каменным скамьям, где сидит её муж. Песок плотный и покалывает
подошвы. Только тут до неё доходит, что она босиком. Ночная рубашка и всё, что
под ней, на месте, а вот шлёпанцы остались на другой стороне. Ощущения, которые
вызывает песок, противны и одновременно приятны — и при этом знакомы, и,
добравшись до первой скамьи, Лизи вспоминает откуда. В детстве ей снился сон, в
котором она летала по дому на ковре-самолёте, никому не видимая. После этих
снов она просыпалась оживлённой, перепуганной и мокрой от пота. Так песок на
ощупь не отличался от того самого самолёта… словно она могла согнуть колени,
рвануться вперёд и… не прыгнуть, а полететь.
Я могла бы перелететь через пруд, как стрекоза, может,
скользя пальцами ног по воде… могла бы долететь до того места, где из пруда
вытекает ручеёк… полететь по течению, наблюдая, какручеек становится рекой…
спуститься ниже… вдохнуть поднимающийся над водой туман, и уже сквозь туман,
всё также по воздуху, добраться до моря… и лететь дальше… да, дальше, дальше,
дальше…
Оторваться от этого захватывающего видения Лизи удалось с
невероятным трудом. Ничто другое никогда не требовало от неё столь титанических
усилий. Наверное, так же нелегко ей давался только подъём после долгого
утомительного рабочего дня и лишь нескольких часов божественного, глубокого
сна. Она обнаруживает, что уже не стоит на песке, а сидит на скамье в третьем
ряду от маленького пляжа, смотрит на воду, а подбородок покоится на её ладони.
И она видит, что луна потеряла оранжевый цвет. Стала как сливочное масло, чтобы
вскорости сменить жёлтое на серебряное.
Как долго я здесь просидела? — в ужасе спрашивает она себя.
Она понятия не имеет, где-то между четвертью часа и тридцатью минутами, но…
даже этот отрезок времени слишком уж длинный… хотя теперь она лучше понимает,
как устроено это место, не так ли?
Лизи чувствует, что её взгляд вновь притягивается к пруду… к
умиротворённости пруда, по которому в сгустившихся сумерках теперь бредут только
двое или трое людей (среди них одна женщина, которая держит на руках то ли
большой тюк с одеждой, то ли спелёнутогр младенца), и усилием воли
отворачивается, смотрит на окружающие пруд скалы, звёзды, начинающие
пробиваться сквозь тёмную синеву, и редкие деревья, растущие на обрыве. Когда
уверенности у неё прибавляется, она встаёт, поворачивается спиной к воде и
вновь находит Скотта. Это просто. Жёлтый афган чётко просматривается даже в
темноте.
Она идёт к нему, переступая с одного ряда-скамьи на другой,
словно на футбольном стадионе. Обходит стороной одну из фигур, завёрнутых в
кисею, но света хватает, чтобы увидеть пустые глазницы и кисть руки, которая
высовывается наружу.
Это женская кисть с облупленным красным лаком на ногтях.
Когда Лизи добирается до Скотта, сердце бьётся так сильно,
что приходится хватать ртом воздух, пусть подъём не так уж и крут. Вдалеке
хохотуны вновь подают голоса, смеются над какой-то своей бесконечной шуткой. А
с той стороны, откуда она пришла, доносится едва слышный, но доносится,
отчётливый звон колокольчика Чаки, и она думает: Заказ готов, Лизи! Поторопись!
— Скотт? — шепчет она, но Скотт на неё не смотрит. Скотт
пристально смотрит на пруд, над которым лёгкий туман, тончайшая дымка, начинает
подниматься в свете восходящей луны. Лизи позволяет себе бросить один короткий
взгляд на пруд, после чего сосредоточивает всё внимание на муже. Она выучила
урок, знает, к чему ведёт слишком долгое лицезрение пруда. Во всяком случае,
надеется, что выучила. — Скотт, пора возвращаться домой.
Ничего. Никакой реакции. Она помнит, как не соглашалась с
ним, говоря, что он не безумец, что написание историй не превратило его в
безумца, на что Скотт ей отвечал: «Я надеюсь, ты останешься везунчиком,
маленькая Лизи». Но она не осталась, не так ли? Теперь она знает гораздо
больше. Полу Лэндону ударила в голову дурная кровь, и он окончил свою жизнь
прикованным к столбу в подвале уединённого фермерского дома. Его младший брат
женился и сделал блестящую литературную карьеру, но пришла пора платить по
счёту.
Вот он, растениеподобный кататоник, думает Лизи и дрожит
всем телом.
— Скотт? — вновь шепчет она, наклонившись к самому уху.
Берёт обе его руки в свои. Они холодные и гладкие, восковые и расслабленные. —
Скотт, если ты здесь и хочешь вернуться домой, пожми мне руки.
Очень долго нет ничего, кроме дикого смеха хохотунов в чаще
леса и, где-то ближе, почти женского крика птицы. А потом Лизи чувствует,
может, только думает, что чувствует, едва заметное шевеление его рук.
Она пытается решить, что ей делать дальше, но уверена лишь в
том, чего делать не следует: нельзя дать ночи накрыть их тёмным покрывалом,
нельзя позволить серебристому лунному свету зачаровать её, пусть он и погружает
их обоих в тени, поднимающиеся снизу. Это место — ловушка. Она уверена: для
любого, кто остаётся у пруда достаточно долго, уйти отсюда невозможно. Она
понимает: если смотреть на пруд какое-то время, то увидишь всё, что хочется
увидеть. Потерянных возлюбленных, умерших детей, упущенные шансы… всё.
Что самое удивительное в этом месте? Тот факт, что на
скамьях не так уж много людей. Они не сидят плечом к плечу, как зрители на
финальном матче долбаного первенства мира по футболу.
Лизи улавливает движение краем глаза и смотрит на тропу,
которая ведёт от берега к ступеням. Видит дородного мужчину в белых штанах и
широкой белой рубашке, расстёгнутой до пупка. По левой стороне лица тянется
рваная рана. Тронутые сединой волосы стоят на затылке дыбом. Голова как-то
странно сплющена. Он оглядывается, потом ступает с тропы на песок.
Рядом с ней с огромным усилием Скотт произносит:
«Автомобильная авария».
Сердце Лизи выпрыгивает из груди, но ей удаётся сдержать
себя: вместо того чтобы резко повернуть голову или слишком сильно сжать руки
Скотта (чуть-чуть она их сжимает, всё так), она спрашивает, пытаясь недопустить
в голос избытка эмоций: «Откуда ты знаешь?»
Скотт не отвечает. А дородный господин в расстёгнутой на
груди рубашке бросает ещё один пренебрежительный взгляд на молчащих людей,
которые сидят на каменных скамьях, и прямиком идёт в пруд. Серебристые щупальца
лунного тумана поднимаются вокруг него, и Лизи снова приходится прилагать
усилия, чтобы отвести взгляд.
- Скотт, откуда ты знаешь?
Он пожимает плечами. Плечи его, похоже, весят тысячу фунтов
(и это как минимум, если судить по тому, что она видит), но он ими пожимает.
- Полагаю, телепатия.
- Ему станет лучше?
Долгая пауза. И когда она уже думает, что ответа не будет,
Скотт отвечает:
- Возможно… он… там глубоко… в пруду. — Скотт касается
собственной головы, указывая, как думает Лизи, на какое-то нарушение мозговой деятельности.
— Иногда они заходят… слишком далеко.