Где-то впереди вновь зазвенел колокольчик. Босиком, с голой
грудью, перемазанная кровью, в одних только старых джинсовых шортах, сжимая в
правой руке лопату с серебряным штыком, Лизи двинулась на звук по тропе,
которую быстро окутывали сумерки. Пруд лежал впереди, на расстоянии не более
полумили. Там было безопасно даже с наступлением темноты, и там она собиралась
раздеться и омыть себя его водами.
7
Вокруг заметно стемнело, едва она вошла под деревья. Лизи
ощутила ещё более сильное желание прибавить шагу, но когда ветер вновь
шевельнул колокольчик (очень близко, и она знала, что он подвешен на ветке на
крепкой верёвке), она остановилась, захлёстнутая воспоминаниями. Она знала, что
колокольчик висит на верёвке, потому что видела его, когда побывала здесь в
прошлый раз, десятью годами раньше. Но Скотт повесил его много раньше, даже до
того, как они поженились. Она знала, потому что слышала звон колокольчика и в
1979 году. Даже тогда звук показался ей знакомым, неприятным, но знакомым.
Неприятным потому, что она возненавидела звон этого колокольчика задолго до того,
как впервые попала в Мальчишечью луну.
— И я говорила ему об этом, — пробормотала она, перекидывая
лопату в другую руку и приглаживая волосы. Жёлтый вязаный квадрат лежал на её
левом плече. Вокруг, как шепчущиеся голоса, шуршали кроны деревьев «нежное сердце».
— Он ничего мне на это не сказал, но, думаю, запомнил.
Она двинулась дальше. Тропа нырнула вниз, потом поднялась на
вершину холма, где деревья росли реже, и яркого красного света прибавилось. То
есть до заката было ещё далеко. Хорошо. И здесь висел колокольчик, чуть
покачиваясь из стороны в сторону, но и этого хватало для едва слышного звона.
Когда-то, давным-давно, он стоял у кассового аппарата в кафе «У Пэт» в
Кливс-Миллс. Не тот колокольчик, по которому ударяют ладонью, что стоят на
регистрационных стойках в отелях и издают одинокий «динь», после чего
замолкают, а уменьшенная копия серебряного школьного колокольчика с ручкой,
который динь-динькает, пока тебе не надоест его трясти. И Чаки, повар, который
более года работал с Лизи в одной смене, обожал этот колокольчик. Иногда — она
помнила, что говорила об этом Скотту, — звяканье колокольчика преследовало её и
во сне вместе с громким хриплым голосом Чаки: «Заказ готов, Лизи! Поторопись!
Голодные люди ждать не могут!» И да, в постели она говорила Скотту, как
ненавидит маленький колокольчик Чаки, как он её раздражает, должно быть,
говорила весной 1979 года, потому что вскоре после этого колокольчик исчез. Она
не связывала Скотта с исчезновением колокольчика, даже после того как впервые
услышала его, попав в Мальчишечью луну (слишком много тогда происходило
событий, чтобы обращать внимание на такие вот мелочи), и он не сказал ей ни
слова. Потом, в 1996 году, отправившись на поиски Скотта, она вновь услышала
давно потерянный колокольчик Чаки, и на этот раз (поторопись голодные люди
заказ готов) поняла, что к чему. Идиотизм, конечно, но в духе Скотта. В конце
концов, Скотт Лэндон был мужчиной, который думал, что «Обурн новелти» — лучший
магазин во Вселенной. Разве он не мог решить, что это отменная шутка —
перетащить колокольчик, который так раздражал его подругу, в Мальчишечью луну?
И повесить аккурат возле тропы, чтобы он звенел на ветру?
В последний раз на нём была кровь, прошептал голос
воспоминаний. Кровь в 1996 году.
Да, и её это испугало, но она всё равно пошла дальше… а
теперь кровь исчезла. Природные условия, благодаря которым выцвела надпись на
кресте, поспособствовали и очищению колокольчика. И верёвка, на которой Скотт
повесил его двадцать семь лет назад (при условии, что время здесь текло с той
же скоростью, что и на другой стороне), практически истлела. Ещё чуть-чуть, и
колокольчику предстояло свалиться на тропу. Вот тогда в шутке Скотта и будет
поставлена точка.
И внезапно интуиция дала о себе знать, да так мощно, как
никогда в жизни, не словами, а картинкой. Она увидела, как кладёт серебряную
лопату у подножия Колокольчикового дерева, что она и сделала без запинки или
вопросов. Даже не спросила себя почему. Лопата идеально смотрелась у толстого
шишковатого ствола. Серебряный колокольчик на ветке, серебряная лопата на
земле. И почему это идеал… но с тем же успехом она могла спросить себя, а
почему существовала Мальчишечья луна. Она-то думала, что предназначение лопаты
— защищать её. Видать, ошиблась. Бросила на лопату ещё один взгляд (больше
уделить времени не могла) и двинулась дальше.
8
Тропинка вновь привела в густой лес. Здесь яркий вечерний
свет потускнел до мутно-оранжевого, где-то впереди, возможно, в тёмной чаще,
проснулся первый из хохотунов, и от его жуткого, почти человеческого голоса по
рукам Лизи побежали мурашки.
Поторопись, любимая, — Да, хорошо.
Второй хохотун присоединился к первому, и хотя Лизи
чувствовала, что и спина покрылась «гусиной кожей», она понимала, что пока ей
ничего не грозит. Потому что впереди тропа обегала большую серую скалу, которую
она очень хорошо помнила. За скалой лежала глубокая каменная долина и пруд. А у
пруда она была в безопасности. Местечко, конечно, страшноватое, но при этом и
безопасное. Там ей…
Внезапно Лизи поняла, более того, ощутила всем телом, что её
преследует какая-то тварь, не просто преследует, но выжидает, пока день
окончательно превратится в ночь, чтобы перейти к решительным действиям.
Чтобы прыгнуть на неё.
Когда Лизи огибала огромную серую скалу, сердце билось так
сильно, что каждый удар отдавался болью в изувеченной груди. А потом она
увидела пруд, лежащий внизу, как мечта, ставшая реальностью. И пока она
смотрела на призрачно мерцающее зеркало, последние воспоминания встали на
место, как недостающие элементы картинки-головоломки, и, вспомнив всё, Лизи
испытала безмерное облегчение, словно вернулась домой.
9
Она выходит из-за серой скалы и забывает о пятне засохшей
крови на колокольчике, который когда-то так её доставал. Она забывает ревущий
ледяной ветер и яркое северное сияние, оставшиеся на другой стороне. На
мгновение она забывает даже Скотта, за которым пришла сюда, чтобы увести назад…
исходя из предположения, что он хочет вернуться. Она смотрит вниз на призрачно
мерцающее зеркало пруда и забывает всё остальное. Ибо пруд прекрасен. И хотя
ничего подобного она в жизни не видела, ощущение такое, словно она пришла
домой. И даже когда одно из этих существ начинает смеяться, ей не страшно,
потому что это безопасное место. И говорить ей об этом не нужно, она знает это
каждой клеточкой своего тела, как знает, что именно об этом месте Скотт долгие
годы говорил на лекциях и писал в своих книгах.
Она также знает, что это грустное место.
Это пруд, к которому мы все приходим, чтобы утолить жажду,
поплавать и половить мелкую рыбку; это также пруд, в котором только самые
отчаянные решаются ловить крупную рыбу, отплывая от берега в утлых челнах. Это
пруд жизни, но Лизи думает, что разные люди представляют его по-разному, и в
этих версиях только два общих момента: пруд этот всегда расположен в Волшебном
лесу, менее чем в миле от опушки, и там грустно. Потому что воображение — не
единственное, что олицетворяет пруд. В нём ещё и (смирение) ожидание. Просто
сидеть… смотреть на эти мерцающие воды… и ожидать. «Оно придёт, — думаешь ты. —
Скоро придёт. Я знаю». Но ты не знаешь, что именно должно прийти, и так
проходят годы.