Голос его все набирал обвинительный пафос.
— ГДЕ ТЫ БЫЛ? МАЛЬЧИК ИГРАЛ НА ДОРОГЕ, А ТЫ СИДЕЛ НАД
ДУРАЦКИМ МЕДИЦИНСКИМ ЖУРНАЛОМ. ЧТО, ТРУДНО БЫЛО ЗАДНИЦУ ОТ СТУЛА ОТОРВАТЬ? ЧЕМ
ТЫ, СУКИН СЫН, ЗАНИМАЛСЯ? ДЕРЬМО! УБЛЮДОК! УБИЙЦА! УБИ…
Тут все и закрутилось. Луис видел себя как бы со стороны: он
замахивается, блестит запонка на обшлаге рубашки (эти запонки подарила Рейчел
на третью годовщину их свадьбы, не знала, не гадала, что наденет их муж на
похороны в ту пору еще не рожденного сына). Казалось, кулак — это гирька,
привязанная к руке. Вот она опускается прямо на подбородок Ирвина Гольдмана.
Тот стоит раззявясь. Мерзкий слизняк. Такого и бить-то противно. Под кулаком за
мягкой губой и подбородком он почувствовал твердое — вставная челюсть.
От удара Гольдмана отбросило назад. Рука скользнула по
гробу, сдвинув его с места. Одна из ваз с цветами грохнула об пол. Кто-то
вскрикнул.
Рейчел. Она отчаянно вырывалась из рук матери. Человек
десять-пятнадцать, собравшихся на церемонию, пребывали в замешательстве: и
неловко, и страшно видеть такое. Стив повез Джада обратно в Ладлоу, и Луис
сейчас был ему благодарен: не хотелось, чтобы на глазах Джада разыгрывалось
такое непотребство.
— Не бей! — крикнула Рейчел. — Не бей отца, Луис!
А обладатель жирной чековой книжки, Ирвин Гольдман,
подхватил:
— Как же! Ему только со стариками и воевать! — Он улыбался,
хотя изо рта сочилась кровь. — Ты ведь, мерзавец, стариков бить мастак, ну,
скажи, скажи, приятно ведь старику в морду дать? Другого я от тебя и не ожидал,
сучье отродье!
Луис повернулся к нему, и Гольдман ударил его по шее. Ударил
неуклюже, ребром ладони, но Луис не успел защититься. От острой боли
перехватило дыхание (и потом часа два ему будет трудно глотать), голова
дернулась назад, а сам он рухнул на колени в проходе.
СНАЧАЛА ЦВЕТЫ НА ПОЛУ ОКАЗАЛИСЬ, ТЕПЕРЬ Я, КАК ТАМ В ПЕСНЕ
ПОЕТСЯ? «РАЗ-ДВА, ГОРЕ — НЕ БЕДА!» Ему хотелось рассмеяться, но почему-то не
получалось. Вместо смеха вырвался стон.
Снова закричала Рейчел.
Ирвин Гольдман, не вытирая окровавленных губ, победоносно
подошел к поверженному Луису и наподдал ногой по почкам. Жгучим пламенем
взвилась боль. Пришлось опереться руками об пол, чтобы не упасть плашмя на
ковер.
— Да ты и со стариками не сладишь! Сосунок! — вопил Гольдман
в безрассудном упоении. Он еще раз дал пинка Луису, но по почкам не попал,
угодил черным ботинком прямо в левую ягодицу. Луис застонал и рухнул на пол,
ударился подбородком так, что лязгнули зубы. Вдобавок он прикусил язык.
— То-то! Мне б тебя сразу пинком под зад из дома вышвырнуть,
как только ты заявился! Тварь поганая! — И ткнул ногой еще, теперь в правую
ягодицу. При этом на лице старика блуждала улыбка, а по щекам бежали слезы.
Луис заметил, что Гольдман небрит в знак траура. К ним уже спешили
распорядитель и Рейчел, вырвавшаяся наконец из цепких рук матери. Кричала она
не умолкая.
Луис перевалился на бок и сел. Ирвин Гольдман уже занес
ногу, чтобы снова ударить, но Луис перехватил ее, точно мяч, и что было сил
оттолкнул.
Заорав, Гольдман завалился назад, раскинув руки, и упал
прямо на гроб Гейджа, сработанный в городе Сторивилль, в штате Огайо и
стоивший, прямо сказать, немало.
ВЕУИКИЙ И УЖАСНЫЙ ГРОХНУЛСЯ НА ГРОБ МОЕГО СЫНА, как в
тумане, мелькнула у Луиса мысль. Гроб с громким стуком упал с подставок,
сначала одним концом, потом другим. Щелкнул запор. Луис услышал этот звук,
несмотря на вскрики и плач, несмотря на вопли Гольдмана, летевшего словно шар
на кегли.
Гроб, слава Богу, не открылся и скорбные останки малыша не
вывалились на пол на всеобщее обозрение, но у Луиса тем не менее похолодело все
внутри: ведь спасла случайность. Упади гроб на бок, а не плашмя… И все же,
прежде чем крышка, приподнявшись, встала на место, Луис приметил что-то серое —
костюм, которым они с Рейчел прикрыли останки сына — и что-то красное — может,
его рука.
Сидя на полу, Луис закрыл лицо руками и заплакал. Вмиг забыл
он и о тесте, о военной ракетной угрозе, о хирургических швах, о «парниковом
эффекте», губительном для Земли. Одного желал он в ту минуту: умереть. Вдруг
воображение нарисовало причудливую картину: Гейдж в маске Микки-Мауса, он
смеется, пожимает огромную лапищу Балде, любимому герою мультфильмов на главной
улице диснеевской «Страны сказок». Так ярко, так отчетливо привиделось ему все!
А в ритуальном зале царил полный разор: одна подставка, на
которой покоился гроб, упала, другая, будто во хмелю, прислонилась к площадке,
на которой обычно священник произносит надгробное слово. По полу раскиданы
цветы, среди них сидит и тоже плачет Гольдман. Из опрокинутых ваз натекла вода.
Растоптанные и сломанные цветы источали дурманящий аромат.
А Рейчел все кричала и кричала.
Луис не внимал ее крикам. Гейдж с круглыми розовыми ушами
Микки-Мауса потускнел и поблек, зато назойливо повторялось объявление диктора о
том, что вечером гости диснеевской страны увидят фейерверк. Луис все сидел, не
отнимая рук от лица, не хотел, чтобы его видели таким: в слезах, с печатью
вины, боли, стыда, трусливого желания умереть, только чтобы выбраться из
беспросветного горя.
Распорядитель вместе с Дорой Гольдман вывели стенавшую
Рейчел из зала. Рядом, оказывается, находилась особая комната для подобных
случаев. Как ее назвать? Зал Рыданий? Там Рейчел притихла. Луис, взяв себя в
руки, решительно попросил всех оставить их с женой одних и сделал Рейчел укол.
Дома он уложил ее в постель и ввел очередную дозу
успокоительного. Заботливо укрыл жену одеялом, всмотрелся в изжелта-бледное
лицо.
— Прости меня. Все б на свете отдал, только чтобы вину
искупить.
— Обойдется, — неожиданно равнодушно бросила она и
перевернулась на бок, лицом к стене.
У Луиса чуть не сорвался традиционный и глупый вопрос: «Как
ты себя чувствуешь?», но он вовремя сдержался: не то, совсем не то хотелось
спросить.
— Тебе очень плохо? — нашел он наконец верные слова.
— Очень, — ответила Рейчел и то ли всхлипнула, то ли хмыкнула,
то ли усмехнулась. — Наверное, хуже не бывает.
Что-то еще, видно, он должен сказать, сделать. Какого черта!
И Стив Мастертон, и Мисси Дандридж с мужем, у которого кадык что наконечник
стрелы, и все, все от него вечно чего-то ждут. Почему он всегда и всем что-то
должен?! К черту, надоело!
Он выключил свет и вышел. Ему сейчас нечего сказать даже
родной дочери.
Заглянул к ней в темную комнату, и ему почудилось, что в
кресле сидит Гейдж, а все случившееся — страшный сон, вроде того, когда Паскоу
повел его в лес. Измученный разум с готовностью уцепился за эту соломинку, а
полумрак лишь добавил к обману: светился лишь экран портативного телевизора.
Его принес девочке Джад, чтобы той скоротать время. Скоротать долгое-долгое
время.