Видит Бог - читать онлайн книгу. Автор: Джозеф Хеллер cтр.№ 33

Вирсавия бросает взгляд на мою скромную служанку, сидящую с горшочками косметики перед полированного металла зеркалом, умащая косточки, выступающие вкруг глаз и накладывая сиреневую краску на веки.

— Так ведь, дитя мое?

Ависага, немного краснея, с улыбкой кивает.

— Как он с тобой обходился, что говорил?

— Он глядел мне прямо в глаза и все время хихикал, — отвечает Ависага. — И подмигивал.

— А говорил он тебе, что будет царем?

— Говорил, — отзывается Ависага, — и просил быть с ним поласковее. А Адония правда будет царем, господин мой?

— Видал? — восклицает Вирсавия. — Разве мой Соломон так поступил бы?

— Ладно, давай сюда Соломона, — решаюсь я.

Вирсавия громко вздыхает.

— Ты ни на минуту не пожалеешь, что послал за моим Соломоном, — провозглашает она. — На него нарадоваться нельзя, на моего Соломона. Сокровище! Ты будешь им гордиться.

— Соломон, — очень терпеливо начинаю я, преисполнившись лучших намерений — попытаться еще раз проникнуть в глубины души нашего сына, если, конечно, мне повезет и я их обнаружу. В конце концов Адония тоже далеко не Эйнштейн. — Ты знаешь… даже ты знаешь… — Я прерываюсь, чтобы перевести дыхание, ежась от неуютного нажима его цепенящей пристальности. Он, как обычно, сидит, каменно вслушиваясь в мои слова, держа наготове стило и глиняную табличку, безрадостная башка наклонена ко мне с уважительностью, почти оскорбительной, глядя на него, можно подумать, будто всякое мое слово надлежит немедленно высекать в камне.

— Соломон, — отхлебнув воды из кувшина, вновь начинаю я тоном еще более мягким, — даже ты знаешь о Семее, сыне Гера, — ты помнишь? — который злословил меня тяжким злословием в день, когда я бежал из Иерусалима в Маханаим. Однако, когда я вернулся к Иордану, он пришел ко мне в раскаянии, и я именем Господа поклялся перед ним, что не предам его смерти от меча. Теперь слушай внимательно. — Соломон серьезно кивает, показывая, что слушает внимательно, и с застывшей от напряжения образиной придвигается поближе. К сожалению, мне некуда отодвинуться от него. Дыхание его отвратительно, в нем слишком много сладости, похоже, он пользуется каким-то гнусным мужским одеколоном, мажет им лицо и подмышки. — Однако я не поклялся, что ты не предашь его смерти от меча, правильно? — с лукавым напором заключаю я и прищелкиваю языком, неспособный удержаться, чтобы не фыркнуть, радуясь собственному хитроумию.

— Ты ведь понял, о чем я толкую, не так ли?

Соломон, покивав, точно слон, головой, ответствует:

— Я понял.

— Что ты понял?

— Ты поклялся, что не предашь его смерти, — бестонно зачитывает он с таблички. — Но не поклялся, что я не предам его смерти.

Он произносит эти слова без какого-либо проблеска веселья на мрачной физиономии, и меня охватывает тяжкое ощущение, что ни черта он не понял, о чем я ему толковал.

— Соломон. — Ависага, голубушка, принеси мне немного этой пакости, которую ты приготовила, чтобы угомонить мой желудок.

— Бикарбоната натрия?

— Нет, тут требуется что-нибудь покруче. Помнишь, та смесь алоэ, горечавки, валерианы, хины, водосбора, сыти, ревеня, дудника, мирра, пупавки, шафрана и мятного масла?

— «Ферне-Бранка»?

— Да, лапушка моя. Соломон, придвинься поближе, еще ближе — нет, довольно.

Не выношу мужских одеколонов, как и сладости мужского дыхания, и то, и другое заставляет меня виновато вспоминать о кучах дерьма, которыми человек метит свой жизненный путь, старательно делая вид, что они к нему никакого отношения не имеют.

— Соломон, возлюбленный сын мой, — говорю я ему голосом, пониженным до уровня почти священной серьезности, — я собираюсь открыть тебе ныне бесценную тайну всякого царствования, тайну, которая позволит тебе править достойно, заручившись почтением всех твоих подданных, даже тех, кто исполнен вражды к тебе. Ты ведь хочешь когда-нибудь стать царем, правда? Царем стать хочешь?

— Царем стать хочу.

— А почему ты хочешь стать царем?

— Потому что люблю обезьян и павлинов.

— Обезьян и павлинов? Шлёма, Шлёма, ты сказал — обезьян и павлинов?

— Я люблю обезьян и павлинов.

— Ты любишь обезьян и павлинов?

— А еще я люблю сапфиры и престолы из слоновой кости, обложенные чистым золотом, и чтобы два льва стояли у локотников, и еще двенадцать львов стояли на шести ступенях по обе стороны, и чтобы на кедрах внутри храма были вырезаны подобия огурцов и распускающихся цветов.

— Огурцов и распускающихся цветов?

— Ага, огурцов и распускающихся цветов.

— И поэтому ты хочешь стать царем?

— Это мама хочет, чтобы я стал царем.

— Что еще за огурцы такие?

— Не знаю. Она думает, что, став царем, я буду счастлив.

— Я вот стал царем, а счастья что-то не прибавилось, — говорю я ему.

— Может быть, тебе следовало завести обезьян и павлинов.

— Много?

— Чем больше, тем лучше.

— Соломон, ты произносишь это и не улыбаешься. Ты вообще не улыбаешься. По-моему, я ни разу не видел твоей улыбки.

— Наверное, повода не представилось. Вот если бы у меня были обезьяны и павлины…

— Соломон, мальчик мой, — говорю я, — позволь поделиться с тобой мудростью. Мудрость, знаешь ли, лучше жемчуга, и, может быть, она даже лучше обезьян и павлинов.

— Можно я это запишу? — учтиво прерывает меня Соломон. — Это звучит как мудрость.

— Это она самая и есть, — важно нахмурясь, сообщаю я.

— Значит, как ты сказал?

— Мудрость лучше жемчуга, — повторяю я, — и, может быть, она даже лучше обезьян и павлинов.

— Мудрость лучше жемчуга. — Писать, не шевеля губами, у него не получается. — И, может быть, она даже лучше обезьян и павлинов. Так это и есть мудрость?

— И даже премудрость, Соломон. А теперь, прошу, выслушай меня со вниманием. — В горле у меня опять пересохло. — Если ты когда-нибудь станешь царем, и если ты хочешь, чтобы тебя почитали как царя и считали, что ты достоин царства, и если тебе когда-нибудь случится вкушать из царского кубка вино сока пальмы финиковой или вино гранатовое в окружении тех, чье доброе мнение ты норовишь заслужить, всегда следи, чтобы нос твой не покидал пределов кубка царского.

— Пределов кубка?

— Пределов кубка.

— Чтобы нос не покидал пределов кубка царского, — повторяет сам себе Соломон и записывает и, закончив писать, ждет продолжения без малейших признаков интереса на лице.

— Ты не хочешь спросить меня почему? — испытываю я его.