— Теперь я совершенно уверен, что понял.
— И я хочу, чтобы ты сделал это сегодня.
Он все еще не понимает, что хочу я этого и для его пользы тоже.
Дурные новости доходят быстро, даже до Иоава, который, получив первый намек на то, что его ожидает, сорвался с места, и укрылся в скинии Господней, и ухватился за роги жертвенника. Ванея велел ему выйти, но Иоав сказал, что скорее умрет здесь, чем выйдет. Соломон взглянул на меня, ожидая решения.
— Сделай, как он сказал, — улыбнувшись, советую я, — и умертви его там.
— Сделай, как он сказал, и умертви его там, — точно попугай, повторяет Соломон Ванее, тем самым начиная приобретать репутацию обладающего язвительным чувством юмора интеллектуала, каковой он, в сущности говоря, обязан мне.
От Вирсавии я получаю не более чем поверхностное благословение и торопливый поцелуй в лоб.
— Да живет господин мой царь Давид во веки веков, — вот и вся ее благодарность.
— Тебе легко говорить, — ядовито откликаюсь я и прошу: — Ляг со мною сегодня ночью. Сделай меня счастливым еще раз.
— Попроси Ависагу.
— Я тебя прошу. Бог мне свидетель, я поклялся лечь с тобою еще хоть разок, прежде чем умру.
— Давид, Давид, — отвечает она, утрачивая ко мне всякий интерес и принимаясь оглядывать себя, — ты говоришь, как ребенок.
— Я помню ласки твои больше, нежели вино, — искренне говорю я. — Ты прекрасна, о Вирсавия моя. Запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник. Прошу, останься со мной, доколе день дышит прохладою, и убегают тени. Глаза твои голубиные под кудрями твоими.
— По-моему, я за последние недели прибавила фунтов тридцать, — отвечает она, надув губки и малость поворачиваясь, чтобы и я ее разглядел. — Не знаю, откуда что берется, зато знаю, куда идет. А какой у меня был замечательный зад, помнишь?
Обидевшись, я отпускаю ее. Она награждает меня еще одним поцелуем и удаляется. Бог снова меня надул. «Задаром досталось, легко потерялось» — такова сардоническая философия неудачника, посредством которой я пытаюсь утешить и развеселить себя, пока гляжу ей вослед. Время ложиться, нужно попытаться заснуть.
Ависага Сунамитянка, закончив причесывать меня, моется, и вытирается досуха, и принимается умащивать себя и душиться, готовясь присоединиться ко мне. Горят светильники. Сотовый мед каплет из уст ее, и я знаю, что запах от ноздрей ее, как от яблоков. Мед и молоко под языком ее, и уста ее — как отличное вино. Ароматные, чувственные испарения самых лучших благовоний веют по моим покоям, благовоний, состоящих из стакти, ониха, халвана душистого и чистого ливана. Я предпочел бы, чтобы чистого ливана было в этой смеси чуть больше, но обоняние мое сдало противу прежнего, и то, что представляется мне пикантным, кажется едким другим. Ависага Сунамитянка молча сидит на индиговых складках платья, спавшего с плеч ее и легшего пышными, мерцающими волнами вкруг ее талии и бедер. Она простирает руки, омывая их в жидком мирре, умащивает притираниями грудь и пурпурные соски. Крохотные ступни ее совершенны по форме. Я очень стар, мне повезло, что девушка, столь прелестная и непорочная, как Ависага Сунамитянка, день за днем прислуживает мне. Через минуту-другую она завершит приготовления и ляжет в мою постель. Словно сокровищем, дорожу я теплом ее и свежестью. И что, думаете, я становлюсь от них счастливее? Думаете, я наконец примирился с моим Творцом? Ничего подобного. Я размышляю теперь о Боге и о Сауле. Думаю о Сауле с его бессловесным мраком и муками, которые наблюдал всякий раз, что приходил играть к нему в опочивальню, и, вспоминая его, вдруг сознаю, что никогда не видел человека с более сокрушенным лицом, никогда — пока несколько дней назад Ависага Сунамитянка не поднесла мне зеркало и я не увидел собственного лица.
Снова надвигается ночь. Небо над пустыней коричневеет. В лужицах света, дымящихся в дальнем углу моей спальни, медленно возникает видение. Я вижу пылкого, ясноглазого юношу на низкой деревянной скамье, вот одно его голое колено упирается в пол, и он прижимает к бедру восьмиструнные гусли. Привидение это явилось, чтобы играть для меня. Юноша белокур, с красивыми глазами и приятным лицом. Шея его — как столп из слоновой кости. Кудри его волнистые, черные, как ворон, а голова его — чистое золото. Конечно, он мне знаком, и в самый миг узнавания я содрогаюсь от лицезрения столь цветущей, полной жизни и ожидания счастья красы, напечатленной на лице, принадлежащем не кому иному, как мне. Чего еще было ждать? Он запевает песню, которую я знал когда-то давно, запевает ясным и чистым голосом, слишком сладким для девы, слишком юным для мужа. Музыка его сладка, почти божественна. Никогда не испытывал я радости большей, чем при первых звуках ее. И я оглядываюсь в поисках копья, которое смогу запустить ему в голову. Ависага, мой ангел, поднимается из кресел и идет ко мне в одном только ярком прозрачном шарфе. Глаза ее темны, как шатры Кидарские. Я хотел, чтобы мне вернули моего Бога, а мне, в который уж раз, прислали девицу.