– Почему бы тебе не остаться еще на неделю, как и
планировалось? – спросила она, не дождавшись ответа. Солнце, опускавшееся
за холм, превращало ее русые волосы в светящиеся паутинки. Ксеня подошла к
Макару, присела на корточки, огорченно взглянула на него снизу вверх огромными
глазищами, и он с трудом удержался, чтобы не поцеловать ее – такую солнечную,
легкую, тянущуюся к нему. «Не нужно никого обманывать и давать лишних
надежд», – зло сказал себе Илюшин.
– Послушай, – сказал он, стараясь обойтись с ней
бережно, насколько это было возможно в данной ситуации, – для нас обоих
будет лучше, если я уеду, и мы с тобой это понимаем.
– Мне не будет лучше. Я тебя люблю и не хочу, чтобы ты
сейчас уезжал.
– Что?
Не ожидавший подобных признаний, Макар опешил.
– Я тебя люблю, – повторила она, улыбнувшись, и
пожала плечами. – Что здесь такого?
Ощущая себя водевильным мерзавцем, соблазнившим
провинциальную девушку, Илюшин выругал себя за то, что вообще с ней связался и
теперь ему предстоит сцена объяснения на балконе – в его случае на веранде.
– Ксеня, – начал он, чувствуя, как сводит скулы от
нестерпимой банальности, которую он собирался изречь, – ты замечательная…
Ксеня вскочила, расхохоталась, и он вынужден был замолчать.
– У-у-у! Чем же вас приложило-то так, Макар
Андреевич? – сочувственно спросила она. – Неудачная семейная жизнь и
травмирующий развод? Но по вам не скажешь, что развод способен выбить вас из
седла на долгое время. Бросившая вас ради другого принца прекрасная девушка
тоже отпадает – на дурака вы не похожи, скорее на слишком умного. Чем же вас
так перекорежило, а?
– Ксения Ильинична, поймите… – начал Макар,
пытаясь попасть в тон ее насмешливо-сочувственной интонации и с изумлением
убеждаясь, что у него ничего не получается.
Но Ксения Ильинична его перебила:
– А я все понимаю. Я даже заранее могу сказать, что вы
хотите мне сообщить.
Она взъерошила волосы, точно скопировав илюшинский жест, и
произнесла сдержанным голосом, пародируя его манеру:
– «Дорогая Ксеня, ты замечательная, просто
удивительная! Но, увы, нам не суждено быть вместе! Прости и пойми».
– Что-то в этом роде, да… – пробормотал Илюшин,
чувствуя себя дураком.
– Скажите, Макар Андреевич, – она наклонила
голову, с любопытством его разглядывая, – вы так и будете сидеть в
панцире? Так и будете бежать от любых отношений, которые, не дай бог, заденут
ваше невероятно чувствительное сердце? А? Так и собираетесь притворяться перед
самим собой, что никого не любите?
Теперь она не ерничала.
– Мне так легче, – сказал наконец Макар и поглядел
ей прямо в глаза. – Так можно жить.
Она подумала, понимающе кивнула.
– Принимается.
Отошла к перилам, постояла в задумчивости, наблюдая за
ласточкой, затем обернулась к молчавшему Макару.
– Принимается, – повторила она. – С одним
дополнением. Я не собираюсь никого переубеждать, но у меня на вас есть свои
планы. И если вы решили, Макар Андреевич, что сможете заставить меня вас
прогнать, то тут вы ошиблись. Прогонять вас в ближайшее время я никуда не собираюсь.
– Ближайшее – это сколько? – полюбопытствовал
Илюшин.
Ксеня вытянула губы трубочкой, принялась загибать пальцы.
– Ближайшее время – это десять лет. Ну, плюс-минус два
года.
Он рассмеялся, встал и подошел к ней, радуясь, что она так
мило свела все к шутке.
– Извини, – в голосе его звучало искреннее
сожаление. – Больше чем на пять не могу согласиться.
Когда он оставил за спиной ее дом, длинные тени от травы
падали на дорогу. С остановки возвращались люди, и в садах района со смешным
названием Лежебяки лаяли псы, встречая хозяев. Илюшин достал телефон, набрал
номер Бабкина.
– Серега, я возвращаюсь завтра утром, – сообщил
он. – Все истории – при встрече.
– Билет уже купил?
– Еще нет. Сейчас поеду на вокзал.
Однако сел Макар на автобус, идущий не в центр, а на окраину
– в сторону того района, где стоял дом Шестаковых.
Ему хотелось кое с кем попрощаться.
* * *
– Значит, говоришь, Эдик пытался сбежать, –
пробурчал Яков Матвеевич.
Илюшин кивнул, поправил сумку на плече.
– Дьяволово отродье! А ты, значит, ушел…
Макар снова кивнул, переступил с ноги на ногу. Внизу
завозились и заворчали, и он страдальчески закатил глаза – Афанасьев уже
двадцать минут мучил его одними и теми же вопросами, а собака таскалась за ним
по пятам и упорно ложилась отвислым пузом на кроссовки Макара.
– А ты тут голос не подавай! – прикрикнул на
собаку Афанасьев. – Ишь, взяла волю…
Он присел на корточки, и Макар тоже вынужден был сесть.
Старик почесал собаку за ухом, и та с готовностью перевалилась на спину,
демонстрируя живот, задышала, умильно поглядывая на хозяина, вывалила язык на
сторону.
– Похудела, пока шлялась. И жарко ей. Может, конуру в
теньке поставить… – размышлял Афанасьев, гладя ей пузо.
– Как вы ее назвали, Яков Матвеевич?
– Дурой, вот как! Чего смеешься? Кто же она, как не
дура, если ее пацанята на веревку привязали возле своего дома, а она даже
убежать не смогла! Хорошо хоть, я ее разыскал – а не то так бы и сидела на
веревке, одуванчики сторожила.
Он поднялся, кряхтя, указал на сумку.
– Поехал ты, что ли?
– Угу. Пора возвращаться.
– Ну… Хорошей дороги тебе.
По лицу Афанасьева Илюшин видел, что старику хочется что-то
сказать, но он колеблется, пытается – и не может подобрать слова.
– И вам спасибо, Яков Матвеевич, – искренне сказал
Макар, отвечая на невысказанное им. – Берегите себя.
Он закинул сумку на плечо, пожал протянутую морщинистую руку
и пошел к калитке. В голове его вертелась мысль о том, что он хотел что-то
спросить у старика, что-то несерьезное – совершеннейшую мелочь, которая не
имела никакого значения, а лишь должна была удовлетворить его любопытство…
Что-то совсем несущественное…
Мелочь не вспоминалась.
«Ну и черт с тобой», – сказал мелочи Илюшин и перестал
об этом думать. В конце концов, это действительно было что-то незначащее.
Он дошел до поворота к остановке, бросил взгляд на куст
светло-синей, почти небесного цвета сирени, ветки которой перевешивались через
палисадник. Земля под ними была усыпана опавшими цветами.
«Какая-то мелочь…»
Неподалеку от остановки на площадке, обсаженной кустами,
двое мальчишек раскачивались на качелях, соревнуясь, кто выше взлетит. Две
женщины с сумками разговаривали возле горки, поглядывая на них.