— Давненько уже я не видала, как ты бесишься, —
сказала я.
— Мне жаль, что так вышло. Я потерял самообладание. Я
не…
— Это не упрёк, Ричард. Я хотела сказать другое: твоя
ярость ощущается по-другому, чем в первый раз, когда я её наблюдала.
Он посмотрел на меня:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ощущается — ну, на вкус, — как моя собственная
ярость. Не как твоя.
Теперь я завладела его вниманием:
— Не понимаю.
— Не уверена, что сама понимаю, но смотри: Ашер мне
говорил, что Жан-Клод стал более беспощадным, потому что я — его человек-слуга.
Но когда Дамиан стал моим слугой-вампиром, я обрела часть его самообладания.
Приобрести можно лишь то, чем может поделиться твой партнёр.
Он смотрел на меня, и печаль его слабела, сменяясь
задумчивостью. Где-то там прятался острый ум, беда только, что Ричард не всегда
его использует.
— Окей, понял.
— Если Жан-Клод получил мою практичность, и стал
безжалостнее, то что получил ты? Я получила от тебя часть зверя и жажды мяса.
От Жан-Клода — жажду крови и ardeur. А ты что получил от нас?
Он задумался.
— Жажду крови от Жан-Клода. Кровь для меня почти так же
привлекательна сейчас, как и мясо. А раньше не была. — Он изменил
положение, сел на полу по-турецки. — Мне последнее время легче говорить с
тобой мысленно, а вчера я вмешался в твой контроль над зомби.
Он поёжился, будто ему неуютно стало от этой мысли. Что ж, я
его понимаю.
— Но телепатия и эта история с зомби — свежая вещь,
Ричард. А что ты получил с самого начала?
Он нахмурился, глядя в пол.
— Не понимаю…
— Что если ты получил какую-то часть моего гнева?
Он поднял глаза.
— Твой гнев не может быть хуже ярости зверя.
Я засмеялась, несколько веселее, чем он до того, но не
намного.
— Ох, Ричард, ты столько времени провёл у меня в голове
и все ещё в это веришь!
Он упрямо мотнул головой:
— Человек не способен на такую безрассудную ярость, как
зверь.
— Ты много изучал людей — серийных убийц? —
спросила я.
— Сама знаешь, что нет, — буркнул он.
— Не надо дуться, Ричард, я просто пытаюсь
сформулировать мысль.
— Тогда сформулируй.
— Так вот, это именно то, о чем я говорила. Ты сейчас
говоришь больше похоже на меня, чем на себя. Ты легче сердишься, а меня
рассердить стало сложнее — почему? Что если ты получил немножко моей
гневливости, а я — твоего спокойствия?
Он снова покачал головой.
— Ты говоришь, что твой человеческий гнев хуже моей
звериной ярости. Этого не может быть.
Мой черёд настал мотать головой.
— Ричард, ты все ещё думаешь, что люди лучше
ликантропов. Не знаю, где ты набрался таких мыслей.
— Люди не едят друг друга.
— Ни фига, ещё как едят.
— Я не говорю о культурах с ритуальным каннибализмом.
— Я тоже.
— Сравнение ликантропов с серийными убийцами мне тоже
не облегчает ощущение от того, что я — ликантроп.
— Я не о том, я только хочу сказать, что люди бывают так
же переполнены яростью и одержимы разрушением. Разница в том, что вервольф для
этого лучше приспособлен. Если бы у человека были клыки и когти, как у вас, то
мы — или они — были бы столь же разрушительны. Не по недостатку желания, а по
недостатку возможностей люди не так страшны, как оборотни.
— Если это твоя ярость, Анита, тогда это ужасно. Это
хуже всего, что мне приходилось ощущать. Это вроде безумия. Быть такой злой
почти все время — не могу поверить, что в тебе такое было.
— Без прошедшего времени, Ричард, могу тебя уверить.
Мне давно уже пришлось смириться с тем, с чем приходится работать.
— Что значит — «приходится работать»?
— Значит, что в самом моем сердце лежит эта глубокая,
зияющая, бездонная пропасть чистой ярости. Может быть, я с ней родилась. Знаю
только, что заполнить её очень поспособствовала гибель матери. Но эта пропасть
со мной, сколько я себя помню.
Он замотал головой:
— Это ты только так говоришь, чтобы мне легче было.
— Зачем мне говорить неправду, чтобы тебе было лучше?
Злость как по волшебству наполнила его глаза. Только что они
были надёжно-карие, и вдруг потемнели, как у серийного убийцы.
— Спасибо, большое спасибо за напоминание, что я для
тебя больше ни хрена не значу.
Я покачала головой, уронила руки на колени.
— Если бы ты ничего для меня не значил, совсем ничего,
Ричард, мы не были бы сейчас наедине в этой комнате.
— Ты права, прости. Я просто вдруг дико разозлился.
Он попытался потереть руками плечи, но кровавые царапины
сильно заболели.
— Ты говорил, что хочешь облизать раны, так давай. Меня
это не трогает.
— Меня трогает.
— Нет, Ричард, тебе легче станет, если ты раны
оближешь. Тебе понравится, и вот это тебя и беспокоит. Не то, что тебе этого
хочется, а то, как тебе от этого хорошо станет.
Он кивнул, уставясь на свои руки.
— Я пытался принять своего зверя, Анита. Правда
пытался.
— Я эмоционально была с тобой, когда ты поедал оленя.
Чувствовала, как ты счастлив в облике волка. Ощущение было такое, будто ты
своего зверя принял.
— В животном виде — да. Но меня страшно смущает, когда
я человек снаружи и зверь внутри.
— Тебя смущает или Клер?
Он посмотрел на меня взглядом, который трудно описать словом
— сердитый.
— Я думал, ты не слышала ссору.
— До меня одно слово долетело, которое она тебе кричала
— животное. Я ошиблась? Это она жаловалась на себя и своего зверя?
— Нет, ты правильно поняла. — Он опустил руки на
колени, и глаза его снова стали грустными, будто перебросили выключатель. Злой
— грустный, злой — грустный. Похоже на действие демонических гормонов. —
Она меня обвинила, будто я её изнасиловал.
Это он сказал тихо.
Я посмотрела на него вытаращенными глазами, давая понять,
сколь невозможной мне кажется сама мысль, будто он кого-то изнасиловал.
Он улыбнулся в ответ едва заметно.
— Да, одно выражение твоего лица дорогого стоит. Ты не
веришь, просто не веришь, что я мог так с ней поступить.