Дэвид снова стал писать брошюры для компаний. Роман его больше не интересовал, и, даже если бы он вновь обрел свой дар «сердитости», он не смог бы развеять свой сплин на страницах местной газеты, потому что, развенчанный и свергнутый с престола, он давно преступил черту: на его месте появился, вероятно, еще более сердитый Самый Сердитый Человек в Холлоуэйе. Вот так, день за днем, люди становятся все сердитее. Процесс осерчания шурует вперед семимильными шагами, в ногу с прогрессом. Уровень сердитости Дэвида достиг своего потолка в поздние 90-е. Кто-то должен прийти на смену, побрюзжать во славу человечества. Он и не собирался вечно держать этот титул, как и Мартина
[69]
никогда не собиралась оставаться вечным чемпионом Уимблдона. Более молодой, более склочный народец приходит на смену. Новый малый будет взывать о закрытии общественных парков на основании того, что они как магнитом притягивают геев, собак, алкоголиков и беспризорников, — и мы не должны стоять в стороне. Победа за лучшим из людей.
В прежние дни спад сердитости в Дэвиде предвещал ее новый всплеск — он начинал неистовствовать, чтобы сохранить работу. Правда, теперь Дэвид мог вести в газете другую рубрику, совсем иной направленности, базирующуюся на книге, которую они писали с ГудНьюсом, но это никого не заинтересовало. Так что теперь он снова находился в унынии, и, если бы он заглянул ко мне в поликлинику, я бы непременно выписала ему какой-нибудь антидепрессант. Однако у меня он не появлялся. Дэвид по-прежнему проводил все свободное время с ГудНьюсом, собирая материал для книги «Как стать добрым», хотя найти свободное время становилось все труднее — теперь ему предстояло еще осилить кучу брошюр.
После долгих колебаний ГудНьюсу было предоставлено три месяца на самоопределение — с тем, чтобы он подыскал себе новое место жительства. Он сказал, что ценит все, что мы для него сделали, и понимает, что явился тяжким бременем для нашей семьи. Ведь мы, в конце концов, просто ячейка среднего класса, «ядерная семья», предоставленная самой себе на самовыживание, и он понимает это, и с уважением относится, ну и так далее. Сами понимаете, что это значит — что к нашей «ядерности» он относится с уважением. Мы знаем, что нас оскорбили, но нас это не особо волнует — меня, но крайней мере, точно. Дэвид сокрушался об этом каждый раз перед отходом ко сну, выражая удивление, почему это нам так приспичило оставаться ядерной семьей и почему бы нам не стремиться стать безъядерной зоной. Но сокрушался он уже не так убежденно.
Дети тоже выглядели какими-то подавленными. Они были потрясены моей вспышкой и тем, что мне пришлось рассказать о моем приятеле. На нас они теперь посматривали с опаской. Видимо, должно пройти некоторое время, может быть несколько месяцев, пока они не почувствуют, что тучи над головой рассеялись окончательно. Но сейчас мне их было просто жалко, они выглядели такими затравленными. Надо было как-то выводить их из этого ступора. Мы должны были приложить все усилия, чтобы они почувствовали себя в безопасности.
Что же касается меня, не думаю, что я была в депрессии. Это не то слово, и оно вовсе не отражает моего состояния. Меня уже не преследовали мысли о разводе — приятная дама-викарий решила все за меня. Мои девичьи фантазии о жизни после развода оказались несостоятельными, и теперь я понимаю, что никуда не денусь — во всяком случае, пока дети не станут взрослыми. На это уйдет еще… лет пятнадцать? К тому времени мне перевалит за пятый десяток, и мечта о мужчине типа героя Криса Кристоферсона из «Алиса здесь больше не живет» останется далеко позади. Вот так, не имея выбора, обретаешь добродетель. Это определенно просветляет сознание. Вполне возможно, что в один прекрасный день мы с Дэвидом сможем сказать друг другу: «А помнишь…?» — и будем смеяться над откровенным идиотизмом теперешних наших последних нескольких месяцев. Вот и все, что нам осталось. И правильно. Потому что нож лучше всего оставить там, куда его воткнули. Впрочем, возможно, я это еще раз проверю. Только для того, чтобы убедиться.
Мы как раз готовили стряпню на день рождения отца (мама накануне позвонила и предупредила, что «черное мясо»
[70]
ему противопоказано) — Дэвид купил настоящую деревенскую, не инкубаторскую, курицу, и она уже дозревала в духовке, когда прибежала Молли и спросила, что сегодня на обед.
— Ура! — закричала она несколько более возбужденно, чем того требовало сегодняшнее меню.
— Вот уж не знала, что ты так любишь курятину.
— Я не люблю курятину. Просто, значит, Брайен придет к нам сегодня в гости.
— Но сегодня же дедушкин день рождения.
— Какая разница? Мы же приготовили курицу. Ты обещала, что Брайен будет приходить всякий раз, когда у нас на обед будет курица.
Я, признаться, совсем запамятовала об этом обещании. Тогда оно казалось превосходной уверткой и компромиссом, ныне же выглядело совершенно бессмысленно — какой-то нелепой сделкой с Богом, заключенной закоренелым атеистом в удрученном состоянии и немедленно забытой, как только кризис миновал.
— Нет, Брайен сегодня не придет.
— Но он должен прийти! Ведь такой был уговор: он не живет с нами только потому, что ему разрешено приходить, когда у нас на обед курица.
— Дедушке может не понравиться общество Брайена. Не понравиться то, что к нам в гости, на его день рождения, приглашен совершенно незнакомый ему человек.
— Зачем тогда было обещать, если тут же нарушаешь обещание?
Затем, что я как-то совершенно не задумывалась о последствиях. О том, что это вызовет подобные осложнения. Мне нужно было найти выход из тупиковой ситуации, и я готова была воспользоваться любой лазейкой, любым компромиссом. Потому что Брайена нам хватало с головой, уже после той, первой, встречи. Потому что он тоскливая и занудная личность, которая так и норовит склюнуть любую крошку брошенного добра, точно утка на зимнем пруду.
— День рождения не в счет. Я вовсе не имела в виду, что он будет заявляться на день рождения. Это семейный праздник.
— А разве ты говорила ему, что дни рождения не считаются?
— Молли права, — заявил Дэвид. — Мы не можем разбрасываться пустыми обещаниями перед людьми. Особенно перед такими, как Брайен.
— Брайен не придет на обед в честь дня рождения моего отца, — заявила я беспрекословным тоном. Еще бы, пусть только попробует. Разве это и так не ясно? Совершенно очевидно.
— Значит, ты обманщица. Так получается, — сказала Молли.
— Прекрасно. Пусть будет так.
— Тебе даже все равно, что тебя назвали обманщицей.
— Нет. Не все равно.
— Ладно. Я тоже тогда буду обманывать, когда мне это выгодно.
Тут я поняла, что роль Дэвида в этом кухонном скандале вовсе не так уж невинна.