Аэростаты. Первая кровь - читать онлайн книгу. Автор: Амели Нотомб cтр.№ 21

По утрам она просыпалась с мыслью: “Что я надену сегодня вечером?” Этот вопрос заполнял ее жизнь. Дни она проводила у знаменитых портных: те с радостью одевали столь благородное отчаяние. Платья и костюмы сидели на ее высокой худой фигуре превосходно.

Застывшая улыбка Клод запечатлена чуть ли не на всех фото вечеров бельгийской элиты после 1937 года. Ее приглашали на все приемы, зная, что ее присутствие – гарантия их благонравия и хорошего вкуса.

Мужчины знали, что любезничать с ней вполне безопасно: она не поддастся. И по этой самой причине ухаживали за ней. Приятное развлечение.

Я любил мать безответной любовью. Видел я ее редко. По воскресеньям, в полдень, она приходила обедать к родителям. Я поднимал глаза на эту великолепную женщину и бежал к ней, готовый броситься ей на шею. У нее была особая манера избегать объятий, она протягивала мне руки, чтобы меня не поднимать. Может, боялась попортить свой красивый туалет? И говорила с кривой улыбкой:

– Здравствуй, Пэдди.

Англицизмы были в моде.

Она оглядывала меня с ног до головы, вежливо и разочарованно. Я никак не мог себе это объяснить. Откуда мне было знать, что она по-прежнему надеялась вновь увидеть мужа?

За столом мать ела очень мало и очень быстро. Только чтобы исполнить долг, положить пищу в рот. Потом доставала из сумочки великолепный портсигар и курила. Отец сверлил ее негодующим взглядом: женщине курить не положено. Она отводила глаза, в которых сквозило презрение. Всем своим видом она говорила: “Я несчастна. Имею я право хотя бы курить!”

– Ну, Клод, дорогая, рассказывай, – просила Бабуля.

И мама говорила про коктейль у такого-то, про интересный разговор с Мэри, про возможный развод Тедди и Энни, про немного комичный костюм Кэтрин: она произносила все имена на английский манер, а родителей называла “мамми” и “дэдди”. Жалела об одном, что от ее собственного имени нет “прелестного уменьшительного в английском духе”.

Говорила она быстро, сглатывая слова и упирая на “т”, в уверенности, что именно так произносят англичане:

– Иду на чай к Татьяне. Знаешь, она вовсе не в такой депрессии, как говорит.

– Может, возьмешь с собой Патрика?

– Даже не думай, мамми, он умрет от скуки.

– Нет, мама, мне очень хочется пойти с тобой.

– Не упрямься, дорогой, там не будет детей.

– Я привык, что нет детей.

Она вздыхала, чуть приподнимая подбородок. Выражение ее лица меня убивало: я понимал, что совершил оплошность в глазах этой недоступной величественной дамы.

Бабуля чувствовала, что мне больно.

– Сходите погуляйте вдвоем в парке, малышу нужен воздух.

– Воздух, воздух, вечно этот воздух!

Сколько раз я слышал, как мать произносит эти слова! Все эти соображения гигиены, необходимость проветриваться она считала абсурдом. Роль дыхания казалась ей сильно преувеличенной.

Когда она уходила, я испытывал и грусть, и облегчение. Больше всего меня огорчала мысль, что и ею владеет то же двойственное чувство. Клод целовала меня, бросала на меня сокрушенный взгляд и быстро уходила. Ее туфли на каблуках, удаляясь, издавали такой чудесный звук, что я заболевал от любви.

Мне исполнилось четыре года. Шла война. Я знал, что это плохо.

– Что ты хочешь на день рождения? – спросила Бабуля.

Я не имел ни малейшего представления, чего бы такого захотеть.

– Раз никаких мыслей у тебя нет, может, ты попозируешь на руках у мамы для лучшего портретиста Брюсселя? Он нарисует вас обоих, надо будет хорошо себя вести, это требует времени.

Из всей ее фразы я услышал только одно: “на руках у мамы”. И с восторгом согласился.

Клод отнеслась к предложению матери позировать без особого энтузиазма. Однако на этот раз не увиливала – художник, о котором шла речь, котировался в светских кругах.

В назначенный день мама явилась в роскошном платье с декольте из фальшиво-скромных кружев. Художник, господин Верстратен, смотрел на нее с таким восхищением, что я преисполнился гордости. Бабуля одела меня в черный бархатный костюм с большим белым кружевным воротником.

Господин Верстратен попросил Клод сесть в кресло и был покорен изяществом ее позы. Он знал, что меня тоже надо вписать в портрет, и, казалось, был этим удручен.

– Барышню можно посадить к вам на колени, пусть прислонится к подлокотнику, – предложил он.

– Это молодой человек, – сказала мама.

Такие мелочи художника нимало не интересовали; он расположил меня на матери, словно аксессуар, радуясь, что места я занимаю немного.

– Прошу вас, мадам, не могли бы вы приобнять ребенка? У вас такие красивые руки.

Легкое касание маминых рук приятно будоражило меня. Позирование длилось целую вечность, сеансы повторялись несколько раз, во второй половине дня. Чувствуя под собой угловатое тело матери, я неизменно перевозбуждался.

– Какой у вас послушный ребенок! – сказал художник, желая польстить Клод.

Она не стала говорить, что это не ее заслуга. Я впервые дал ей повод для гордости – мне сам черт был не брат.

Нам позволили взглянуть на картину, лишь когда она была закончена. Мы увидели великолепие, совсем на нас не похожее. Прежде чем посмотреть на полотно, я пытался понять по лицу матери, разрешается ли мне его хвалить. Вид у мамы был потрясенный: художник изобразил ее в любовном ожидании, убрал с лица жесткость, заменил ее внимательной нежностью. Женщина, царившая на картине, была герцогиней Германтской времен ее молодости, она принимала высокого гостя, держа на коленях, вместо породистой левретки, ангелочка неопределенного пола, хрупкого и мечтательного.

Господин Верстратен осведомился у матери, каково ее мнение, и она тут же нахмурилась:

– Это как будто не мы.

– Я писал то, что видел, мадам.

– И где вы увидели, что моему сыну семь-восемь лет?

На картине я в самом деле выглядел старше. Художник произнес нечто невероятное:

– Мне хотелось, чтобы этот портрет был неподвластен времени.

Можно было возразить, найти тысячу логичных доводов. Но мать лишь подвела итог:

– Что ж, очень эффектно. Мы вам признательны, месье.

Художник понял, что в его услугах больше не нуждаются, и удалился, унося целое состояние за свою работу.

Бабуля, войдя, воскликнула:

– Никогда не видела такого великолепного портрета!

– Ну-ну, мамми, ты преувеличиваешь.

– А ты что думаешь, Патрик?

Собрав все свое мужество, я решился перечить матери:

– Мне очень нравится, так красиво.