Я стал чаще оставаться у родителей, ночь-другую в неделю, а если они начинают задавать лишние вопросы или мне нужно заняться чем-то таким, я еду к кому-нибудь из друганов. Дела идут хорошо, я всем купил подарки на Рождество, а остальные лавэ копятся в глубине комода в моей старой спальне.
Отец на кухне, читает что-то. Все наелись до отвала. В квартире пахнет хвоей и гусиным жиром. Я никогда еще не ел гуся, но мама сказала, что на это Рождество хочет что-то особенное.
Я незаметно выхожу из квартиры и спускаюсь. Клин вернул мне девятку, которую я дал ему на прошлой неделе. Вообще-то я дал ему полкоробки, но он вернул мне оставшуюся половину, чтобы я от нее избавился. Дурь оказалась негодной. Прежде всего сыр – это не амнезия, шишки влажные, плотные и тяжелые, и в пачке много веточек. Не того качества, что я обычно ему скидываю, от этого сбыт стопорится, говорит он, клиентам такого не надо. Скажу как есть, я банально облажался. Будет мне урок на будущее. Никогда не бери говенную хавку, даже если голоден, ага.
Я встречаю Клина у крыльца. Он подъехал в кебе. Выглядишь неважно, брат, говорю я, когда мы заходим в холл перетереть. Клин невысокий и плотный, у него молодежный разряд по дзюдо, но мама так и не оформила ему гражданство, когда привезла из Ганы в четыре года. Она подосрала чуваку, сказал мне Клин, когда я спросил его, почему он не попробует попасть в олимпийскую сборную Великобритании по дзюдо. Так что теперь он не дзюдока (он мне сказал, что их так называют), а толкач. Он рассказывает мне, как эта паршивая шмаль портит ему бизнес. Я часто машу рукой, чтобы он говорил потише, птушта не хочу, чтобы нас услышали соседи. От него пахнет сыром, который я скинул ему. Вах, духан будь здоров, говорю я, принимая от него девятку, завернутую в целлофановые пакеты, и он говорит, ага, духан приличный, но поверь, Снупз, хавка, в натуре, не але. Я сую пачку под толстовку и открываю ему дверь. Звякни, как достанешь чего получше, говорит он, садясь в кеб.
Я иду наверх, надеясь, что сыр в исходной непахучей обертке, в какой я дал его Клину. Войдя на хату, я снимаю кеды и сразу прохожу к себе. Сажусь на кровать и достаю упаковочную пленку, собираясь расфасовать сыр по унциям и замотать в целлофан. Потом отнесу дяде Т. Он наверняка найдет способ избавиться от этого.
Заглянув в пакет, я понимаю, что непахучая упаковка вскрыта. Шмаль кое-как завернута в пленку, и по комнате расходится духан, дико крепкий, словно из всех щелей проросли сочащиеся соком темно-зеленые бутоны. Я прыгаю на кровать и открываю окна. Слышу, как внизу брат говорит, о боже, что за запах, словно кто-то принес собачий корм, и я смеюсь, стоя на кровати. Слышу, как мама говорит, какой ужасный запах, что это? Затем звук открываемых окон внизу.
Поднимается брат, сразу заходит ко мне, и я говорю, не выдавай меня, Дэнни, черт.
Я понял, говорит он, поэтому и сказал, что пахнет собачьим кормом. Но это кошмар, я думал, ты бросил курить.
Я бросил, просто, мой кореш принес пачку шмали на продажу, и мне пришлось взять ее в квартиру.
Габриэл, вся квартира воняет, и он шепотом повторяет это, выпучив глаза, и улыбается.
Я на самом деле не знаю, что он об этом думает. Он опять спускается. Я все заворачиваю назад, думая, как я так распоясался?
В комнату входит отец, встает у двери, морщит лоб и говорит, Гэбри, весь дом пропах марихуяной, и я стараюсь не смеяться на его прононс. В детстве меня всегда тревожили эти его морщинки. Глубокие рубцы, один над другим. Я думал, они появляются оттого, что отец грустит, и гладил его по лбу, надеясь, что разглажу кожу, и тревоги отступят.
Я говорю, прости, тата, серьезно, я ничего не курил, клянусь, просто зашел друг и вернул мою куртку, которую я у него оставил, а он курит траву, вот и воняет.
Отец выходит из комнаты и говорит, ну хорошо, хорошо, я просто говорю, вся квартира запахла теперь и очень трудно перестать, и он спускается. А я повторяю, виноват, виноват, слыша скрип ступеней.
Я спускаюсь, вхожу в кухню и снова повторяю историю, сочиненную для отца. Я не уверен, зачем делаю это. Наверно, хочу, чтобы ему полегчало. Рождество-то было хорошее. Его беспокоит запах, но он все так же читает газету. Я иду в гостиную и пересказываю свою байку маме. Это не действует. Она на ногах, шахматы забыты, глаза холодные и злые.
Где эта куртка? – говорит она. Я хочу ее увидеть, где она?
Я говорю, наверху, мама, я убрал ее в гардероб.
Позже, когда я рассказываю об этом Рексу, он говорит, что в этот момент мне нужно было подняться к себе, взять горсть шмали из пачки и растереть по какой-нибудь куртке у себя в гардеробе. Братан, о чем ты думал? Ну, правда, ты ж не тупой, Снупз, ты видел, что засыпался. Я говорю ему, но, братан, она шла за мной и не собиралась отвязываться.
Покажи мне эту куртку, Габриэл, твердит она, я хочу увидеть эту куртку.
Я говорю, я не стану показывать тебе куртку, мама, и иду наверх, но она идет за мной и говорит, покажи мне куртку, я хочу ее понюхать.
Я останавливаюсь на середине лестницы и говорю, какого хуя, у тебя неадекватное поведение. Я не стану показывать тебе куртку, хватит ходить за мной. Из кухни выходит отец и спрашивает ее по-польски, что она делает, и Дэнни говорит, спускайся и хватит чудить. Почему она не отъебется от меня? Хотя бы раз. Но мать вся в колючках. Может, так ей легче выносить мир? Или меня? Я, блядь, не знаю.
Я у себя в комнате, снова заходит Дэнни и говорит, ты же понимаешь, у тебя нет права так беситься, поскольку то, что ты говоришь, это явная ложь, и это твоя вина, что квартира провоняла этим. Я говорю, ну и что ты хочешь от меня, сказать им правду? Он говорит, ну, типа того. Я не знаю. Но это ты облажался, мама не виновата.
Я убираю завернутую в целлофан девятку в дорожную сумку. Набираю дяде Т и объясняю ситуацию, и он говорит, подходи, как соберешься, сынок, я избавлюсь от этого, без проблем. Я беру сумку и спускаюсь. Захожу в кухню и объявляю родителям, что причина этого запаха в доме в том, что ко мне заехал друг и скинул девять унций травки, и я принес их к себе, думая, что они не будут пахнуть. Ну да, все верно, я продаю травку, так я зарабатываю, то есть как, по-вашему я мог жить в квартире на свои средства до Рождества? Вы же знаете, у меня нет работы, на что, по-вашему, я покупаю всю эту новую одежду и рождественские подарки для всех? Я выдаю все это на одном дыхании.
Мама съежилась, но лицо осталось застывшим, и так посмотрела на меня, что мне стало как-то не похую на все это. Отец, похоже, просто раздражен, что мама вынудила меня сказать правду. Мама объявляет семейный совет в гостиной.
Происходит это так: мы с Дэниелом садимся на потертый кожаный диван перед столиком с забытыми шахматами. По другую сторону столика мама ведет своего рода допрос. Брат говорит ей, что тот или иной вопрос не относится к делу и я могу не отвечать. Рядом с мамой молча сидит отец, глядя в сторону, на стену, беззвучно шевеля губами, словно прожевывает слова. Я указываю на то, что, если бы мы жили в Голландии, у нас бы вообще не возникло этого разговора, птушто я бы по закону считался предпринимателем, а не наркодилером.