Островитяне - читать онлайн книгу. Автор: Андрей Десницкий

Адриатика вечно пахнет ветром и травами, солью и солнцем. Ранней осенью запах ее становится мягче и глуше, все меньше солнца, все больше ветра. Дожди, пока они легкие и теплые, играют в догонялки, день отступает раньше, и горы синеют глубже, но море еще готово дарить рассеянное тепло тем, кто не был в августе жаден. И если есть на Земле край прекрасней Южной Далмации — значит, нам его еще не показали.

После промокшей ночи глянуло почти летнее солнце, и безветренным утром туманы, как непроснувшиеся облака, плыли по водной глади и медленно таяли. И значит, можно было гулять и вдыхать незабываемый запах, запасаясь на всю долгую стылую зиму, притаившуюся по обоим берегам слишком большого океана. По берегу шли двое, он и она — вечный сюжет! — и слишком близко сходились их ладони, жесты, интонации для тех, кто уже не вместе. И слишком далеко для тех, кто вместе быть еще может.

Ему за сорок. Темные, слегка седеющие на висках кудри, профиль как у античной статуи — о таком сразу скажешь «основательный и надежный». Она чуть помладше, или просто ведет себя по-девчачьи — светловолосая, сероглазая, остроносая, с резкими и легкими повадками. Отлично, казалось, дополняют друг друга.

— Как же все-таки здорово, что ты вытащил меня сюда! Даже лучше, чем летом. Спокойней и тише.

— Мы слишком привыкли к континентам, — ответил он невпопад, — они огромные и грозные.

— А здесь маленькая уютная жизнь, — кивнула она, — вот почему мои славянские предки пошли на север и восток, а не сюда? Жили бы мы сейчас здесь.

— Вряд ли бы мы вообще жили, — усмехнулся он. — Ты еще про своих еврейских спроси. Здесь ведь последние веков тридцать война… Говорят, по-турецки «бал» — это мед, а «кан» — это кровь. Балканы, выходит, — край, текущий кровью и медом.

— Да?

Все тот же задорный ее голос, будто бы снова школьные каникулы, или лучше: будто снова сбежала она с уроков. И мыслью опять явно не в этом, не в нынешнем. Вся серьезная их жизнь была друг другу пересказана еще накануне, да и не такой уж она была интересной. Семьи и дети, работы-зарплаты, страховки и страхи — все это казалось сейчас такой ерундой.

А она, с первой минуты — в той золотолистой Москве выпускного класса, когда он встречал ее как будто по дороге в школу — и шли болтать и дурачиться в Нескучный, осыпать друг друга свежеопавшей листвой, фоткаться в осени и целоваться, целоваться… Но — не более. Так здорово быть просто влюбленной школьницей, когда все возможно, и ничего еще не решено — как там, за пределами Нескучного, где буянили девяностые, где расцветало сто цветов и увядало девяносто девять. В том числе — их влюбленность.

А он — в осторожном будущем. Он ведь теперь женат, она тоже, кажется, не одна. На что теперь можно решиться? И зачем он вообще вытащил ее сюда: повспоминать о прошлом? Или просто обняться напоследок, — по скайпу не получится, — и понять, что дальше жить можно и на расстоянии океана, телефонного звонка, общей памяти о том, что они себе тогда придумали? Да, пожалуй.

А Остров? Он был здесь и сейчас, только он один, как и водится с островами. Невелик, но закручен холмами и заливами так, что пешеходная тропа за каждым поворотом открывала новый вид. Только что по левую руку была темная синь открытого моря — и вот она сменилась яркой голубизной, словно не через вершину холма перебрались, а в другое место попали.

Так что им проще говорить про Остров, чем друг про друга. Сломать пополам, и через годы сложить, чтоб совпали половинки — так можно поступать только с мертвым. Живое — оно зарастает. И случайный прохожий с пластиковым пакетом из ближнего магазина, и девочка, лениво крутившая педали велосипеда, — все эти обрывки чужой и неясной жизни были им проще и понятней себя самих.

Небо подернулось легкими облачками без малейшей угрозы дождя, и буйство красок в одних местах приглушалось облачной тенью, а в других — горело ярче. И так было радостно сознавать, что в Москве сейчас — три градуса тепла, дождь и свинцовые тучи, и даже в Сиэтле не сильно лучше, а им двоим на три дня дали немного лета.

— Смотри! — он дарил ей кусочек мира, — так только здесь бывает. Остров на море, озеро на острове. А на озере — еще один островок. Видишь?

— А на островке — церковь, — продолжила она. — А могли бы построить беседку. Или просто цветник. Почему вы всегда в центр ставите церковь?

— Кто это «мы»? — он немного опешил.

— Вы, успешные, волевые, верующие мужчины. Вы можете гулять с девочкой, можете вкалывать и писать с утра до ночи свой программный код, — да, я знаю, я знаю, это творчество и вдохновение, — но почему вы в центр своей и нашей жизни всегда ставите что-то другое? Разве вам не достаточно просто дома и сада?

И это было уже не про Остров. Но надо же было с чего-то начать.

— Потому что это — главное, — спокойно ответил он.

— А я тогда хотела, чтобы главной у тебя была я.

— Но мы же вместе…

Она не ответила. Взяла бутылку и пила плавно, запрокинув голову, и отросшие за московский сентябрь волосы рассыпались по плечам, а потом сказала:

— К рекам воды живой.

— Что?

— Мы приходили к рекам воды живой. Вместе. А потом — бац, оказалось, это контора по ритуальному обслуживанию населения. Еще по идеологическому воспитанию. Советы когда-то запрещали рок-оперу про Христа, потому что поповщина, а эти теперь запрещают, потому что поповщины мало. Потому что не в их интерпретации.

— А ваш театр?

— Нас пока не тронули, — усмехнулась она, — ждем-с.

Остров меж тем просто жил. Неподалеку, на берегу внутреннего озера, удили рыбу двое подростков, и рядом с ними сидел шикарный серый котяра — ожидал, пока угостят, а может, просто общался по-своему. А она все продолжала говорить с холодной и ясной яростью, словно и не замечая ничего вокруг:

— Сразу же было видно — им всем, от старушки-свечницы до вашего этого «священноначалия», им же нужна власть над каждым из нас. Полная и беспредельная. Якобы от имени Бога.

— И отцу Симеону?

И это уже из другой, совсем другой осени. Маленькая церквушка в деревне за тридевять верст отовсюду, привычные бабушки и растерянные столичные интеллигенты, и они, двое влюбленных дураков, которым не терпится узнать Самое Главное и жизнь свою наперед высмотреть до донышка. И он, седой и спокойный, ничего не рассказывает им и никуда не торопится. Слушает, молчит, улыбается, и главное — не торопится. Они веруют жадно, взахлеб, большими глотками, словно студеную воду из колодца пьют — так, что зубы ломит, и больного горла на утро не миновать. А он улыбается, настоящий.

Она кивнула:

— Да, настоящий. Слушай, ну он — исключение. Он баг, а другие фича ^[1]. Их главный принцип — всегда говорить от имени Бога и не признавать своих ошибок. И все это ласково поначалу, как будто любят. А потом ты и шагу не можешь без них. Сама себя опутала мелочными страхами, дурацкой этой робостью. Чувством вины. Неизбывным. Вяжущим. Мертвящим. А я сама хочу решать, с кем мне спать и что мне есть. Не нужна мне ролевка про святое средневековье. И знаешь, попробовала без нее — понравилось.