Опустилась ночь; мы долго спали. Мы еще вялые и сонные, защищенные теплом, исходящим от наших тел.
Я шевелю пальцами – и ее кожа снова покрывается мурашками и трепещет. Кики чувствительна словно музыкальный инструмент, способный зазвучать от любого прикосновения. Наши ноги соприкасаются и поглаживают друг друга. Я ощущаю ее грудь на моей, ласкаю – и соски моментально твердеют. У меня тоже кое-что твердеет.
– Ты проснулся!
– Да.
– Я это чувствую…
Я рукой раздвигаю ей ноги и ощущаю ее влажное возбуждение.
– Ты тоже проснулась…
– Да.
Я легко вхожу и медленно скольжу внутри нее; после мы остаемся неподвижными, соединенными.
– Я люблю тебя, Кики.
– Не говори ерунды.
– Нет, я буду это повторять.
– Я тоже тебя люблю, Амедео. Было бы хорошо, если бы так было всегда. Но мы не всегда такие.
– Ты права, Кики. Мы оба многогранны и не всегда способны жить вместе. Сейчас ты просто Кики, но потом ты снова захочешь быть королевой Монпарнаса.
– А ты не удовлетворишься быть просто Амедео, ты хочешь быть еще и художником. И это правильно. Но принц и королева могут выкроить себе моменты сна в объятиях.
– Обнявшись и соединившись.
– А теперь я хочу еще, Амедео. Не оставайся неподвижным. Двигайся. Давай покажем миру, на что мы способны.
– К сожалению, мир нас не видит, Кики.
Картины
Никому не интересно то, чего хочу я, и никто не хочет того, что интересно мне. Это неоспоримый факт. Я хочу быть скульптором – а меня ценят за живопись. Это какая-то шутка, насмешка.
В чем я могу упрекнуть Поля Александра? В том, что он ценит мои картины, рисунки и акварельные работы? Это было бы нелепо и неблагородно. Безразличие к скульптуре он выражает с предельным расположением и уважением. В моей комнате стоят несколько скульптурных голов, вырезанных в мраморе, которые мне очень нравятся и которые высоко оценил и Бранкузи. Когда я говорю об этом Полю Александру, он улыбается и ограничивается позитивным, но отвлеченным комментарием – как если бы отметил, что сегодня нет дождя.
Поль мне говорит: «Амедео, давай поговорим о картинах».
Или: «Твои рисунки просто необыкновенные».
Или же: «Твои акварельные работы удивительны».
Это моя судьба: быть в почете за то, что стоит на втором месте в шкале моих интересов.
Передо мной – синьора Мод Абранте, подруга Поля Александра, принадлежащая к верхушке американской буржуазии. Я во второй раз пишу ее портрет. Способ расчета – все тот же: покупка картины с удержанием части стоимости за аренду жилья.
Я сижу напротив синьоры Абранте, спиной к окну. Дневной свет, проникающий в комнату, фронтально освещает строгую женскую фигуру.
На полу появляется огромная тень, я оборачиваюсь и вижу Константина с неизменной сигаретой во рту, он пришел меня навестить. У него в руках бутылка вина и два бокала.
– Амедео, хочешь выпить?
– Очень.
Бранкузи ставит бокалы на стол и наливает вино.
– Не угодно ли вам вина?
– Я не пью по утрам.
– А мы пьем, правда, Амедео?
Он смеется и протягивает мне бокал.
– За здоровье.
– За здоровье.
– И за ваше тоже, синьора.
Мы выпиваем, и я снова принимаюсь за работу. Константин курит и смотрит на меня и на мою картину. Я немного смущаюсь, потому что, ввиду огромного уважения, которое я испытываю по отношению к этому человеку, его наблюдение за моей работой вызывает во мне неуверенность, но также и глубокое чувство поддержки и дружбы. Я никогда не видел, чтобы он общался с другими жильцами «Дельты». Только ко мне у него такая привязанность.
– Друг мой, какой у тебя прекрасный стиль.
Я останавливаюсь и оборачиваюсь, смотрю на него.
– Ты шутишь?
– Я румын, я редко шучу.
– Тогда спасибо.
– Амедео, в «Дельте» много художников старше тебя и более признанных, чем ты…
Я смотрю на него, не отвечая.
– …но знаешь, что прямо сейчас делает Поль Александр?
– Нет.
– Я скажу тебе, так ты будешь подготовлен.
– Мне есть о чем беспокоиться?
– Вовсе нет, напротив. Внизу, в атриуме, он развешивает все твои картины, рисунки и акварели. Кажется, это твоя персональная выставка.
Я откладываю кисти и поднимаюсь. Он меня останавливает.
– Нет, не ходи. Подожди. Продолжай работать. Давай поговорим.
Синьора Абранте выказывает явное нетерпение:
– Модильяни, я вас предупредила, что не могу позировать весь день.
Я киваю обоим и снова берусь за работу. Константин ласково кладет мне руку на плечо.
– Братья Александр тебя уважают, Амедео. Они поняли твою ценность, несмотря на то, что ты почти неизвестен.
– Константин, я всего лишь пишу портреты их друзей и членов семьи.
– Тебе этого кажется мало?
– Я не осознаю, что я делаю, я недостаточно понимаю.
– Нет, ты понимаешь достаточно.
– Говорят, что я подражаю Сезанну.
– Чепуха.
– Так говорят.
– Ты превосходишь Сезанна.
– Константин, ты просто хорошо ко мне относишься.
– Не зли меня.
– И вообще я хочу ваять.
– Тебе это правда необходимо?
– Что, ваять? Конечно.
– У тебя такие прекрасные замыслы и рисунки, что ты можешь быть настоящим новатором; я видел твои акварельные работы, у меня просто слов нет.
– Спасибо, но…
– Дай мне сказать. Поль Александр и его семья – единственные союзники, которые у тебя есть, и в такие времена в Париже это немало. Амедео, тебе нужно продолжать писать.
Я смеюсь и указываю на синьору Абранте:
– Синьора, как по-вашему, чем я сейчас занимаюсь?
Женщина добродушно улыбается и не отвечает.
– Константин, я только и делаю, что пишу и рисую.
– Да, конечно, ты это делаешь. Но ты это делаешь, потому что тебя просят. Амедео, ты это должен делать, потому что хочешь.
– Скульптор говорит любителю скульптуры: «перестань ваять»?
– Тебе это кажется странным?
– Константин, а если я скажу тебе – «перестань ваять»?