Хлопает дверь ресторана. Я оборачиваюсь и вижу, как выходит Морис, шатаясь и держась за кирпичную стену. Он доходит до угла и сгибается; его рвет, из него выходит все выпитое вино. Затем он, качаясь, доходит до дерева и грузно садится на землю. Он сидит неподвижно, опираясь спиной на ствол. Я подхожу к нему.
– Все в порядке? Тебе плохо?
– Плохо? Я не знаю.
– Тебя только что вырвало.
– Правда?
– Я могу тебе помочь?
– А ты доктор?
– К сожалению, нет.
– Ты же тот итальянец, который к нам подходил?
– Да, мы уже познакомились, меня зовут…
– Амедео?
– Да, верно.
– Видишь? Не такой уж я и пьяный.
– Действительно.
– Я сын Валадон, Морис. – Он рассмеялся. – Да, Морис. Сын Валадон… Но моя фамилия не Валадон. – Он продолжает смеяться. – Моя фамилия – Утрилло, Морис Утрилло, художник и литограф. Что это за вонючая штука, которую ты куришь?
– Тосканская сигара…
– Что тебе это дает?
– В каком смысле?
– Тебе становится хорошо?
– Это просто итальянская сигара.
– А зачем ты ее куришь?
– У нее приятный аромат.
– Только из-за этого? У нее нет другого эффекта?
– Например?
– Забыться.
– Я не хочу забыться.
– Везет тебе. А я должен.
– Должен? Никто не должен. В любом случае это просто сигара; я даже не затягиваюсь.
– А какой в ней смысл?
– А все должно иметь смысл?
– Не для меня… но я всего лишь сын Валадон. Для меня ничто не имеет смысла, особенно если я недостаточно пьян.
– Ты сложный тип.
– Вовсе нет. Достаточно посмотреть на мои картины. Самые банальные в Париже.
– А кто это говорит?
– Все. Если и не говорят, то думают так. Картины моей матери интереснее.
Морис улыбается и упирается головой о ствол дерева.
– Модильяни, должно быть, ты прекрасный человек. Скажи мне, что ты здесь делаешь?
– А ты что тут делаешь?
– Я здесь родился.
– А я приехал сюда, потому что все говорили только о Париже.
– Тебе нравится?
– Как Париж может не нравиться?
– Я тоже так говорю. Как может не нравиться этот город? Ведь я его рисую. Непрерывно. Поэтому говорят, что я банален. Потому что пишу то, что уже существует.
– Мои тосканские учителя пишут только пейзажи. Маккьяйоли.
– Ты произнес это слово как оскорбление.
– Нет, просто мне это неинтересно.
– Значит, я тебе тоже буду неинтересен.
Морис поворачивается и смотрит на меня какое-то время.
– Модильяни, ты не выглядишь счастливым.
– Ты тоже.
– Одни отчаиваются, когда теряют богатство. Мне же до богатства нет дела. Другие отчаиваются, когда теряют здоровье. Я немного беспокоюсь о здоровье, но не слишком. Знаешь почему?
– Почему?
– Потому что у меня его никогда не было. Чего мне действительно не хватает, так это мужества противостоять всему. Оно приходит и уходит, но в основном уходит.
Спустя лишь пару минут после знакомства я уже чувствую, что он такой же, как я. Это самый гуманный человек из всех, кого я встречал в Париже. Он первый, кто не говорит сразу же об искусстве, работе, течениях, бомонде. Я словно смотрю в зеркало, которое отражает мою невозможность противостоять каждому дню.
– Модильяни, ты богат?
– Я? Я тебе кажусь богатым?
– Да. Ты элегантно одет, у тебя аристократический вид. Что ты делаешь среди этих людей, у которых нет ни гроша?
– Я не богат.
– Если ты не богат, то тебе не следует им казаться, иначе они сдерут с тебя все деньги. Ты давно с ними общаешься?
– С Мануэлем и Джино я познакомился в Венеции. С остальными недавно.
– Тебе нравятся женщины?
– Это странный вопрос.
– Нет. Если тебе нравятся женщины, то тебе нужно общаться с Джино, а если мужчины, тогда с Максом.
– Я предпочитаю женщин. А тебе кто нравится?
– Женщины. Но я им не нравлюсь.
– Возможно, тебе следует меньше пить?
– Я им не нравлюсь, даже когда я трезв. Ты, напротив, нравишься и мужчинам, и женщинам, и трезвый, и пьяный.
– Это комплимент?
– Разумеется.
В этот момент из ресторана выходит Джино – с четырьмя девушками, милыми, веселыми и возбужденными.
– Амедео, какие планы? Идешь с нами?
– Куда?
– Одна из этих девушек выступает с песнями и танцами в очень необычном месте.
– В каком?
– В квартире Мануэля.
– Отлично! Морис, ты присоединишься к нам?
– Я? Нет, я на ногах еле держусь.
Мануэль выходит из ресторана вместе с Людвигом. Я смотрю на Мориса.
– Ты правда не сможешь идти?
– Ты сомневаешься? Поверь, я буду обузой. Я не смогу произвести хорошее впечатление, как ты. Иди, Модильяни! Осеменяй Париж!
Дорогая мама…
Я теряю счет времени. В Париже очень быстрый темп жизни, недели просто летят.
В прошлых письмах я тебе писал, что город мне кажется если не враждебным, то по крайней мере сложным; сейчас же я могу тебя заверить, что чувствую себя здесь уже более комфортно.
Я рад, что моя болезнь не проявляет себя.
У меня появилось много друзей, и мне кажется, что в некоторых случаях это искренняя привязанность. Теперь я знаком практически со всеми значимыми художниками в городе и больше не ощущаю себя чужим. Я учусь и экспериментирую, чтобы понять, есть ли смысл оставаться здесь. Я не строю иллюзий. Я пользуюсь тем, что увидел и узнал во время нашего совместного путешествия. Все ценят мое классическое образование, и часто я могу выставить себя в хорошем свете.
Недавно я подружился с молодым художником, моим ровесником. Его зовут Морис Утрилло. Я видел его картины. Меня совершенно не интересует его живопись, но интересует он сам. Человека можно ценить не за то, что он делает, а за его характер. Картины Мориса – примеры одиночества: улицы и многочисленные фоны Парижа, практически всегда безлюдные. Как будто он непрерывно сообщает всем о том, что эти места переживут людей, которые их населяют, а природа и предметы продолжат существовать.