Париж никогда тебя не оставит - читать онлайн книгу. Автор: Эллен Фелдман cтр.№ 42

А потом, ранним утром шестого июня, случается то, чего ждет весь Париж, вся Франция, ждут абсолютно все, даже – втайне – Джулиан, ждут с ужасом или с надеждой. Союзники высаживаются на французскую землю. Новости достигают Парижа на следующий день. «Радио-Пари» сообщает, что атаки союзных войск были отбиты практически повсюду, но контролируемой немцами станции больше никто не верит – если ей вообще когда-либо верили. Освобождение неминуемо. Джулиан подтверждает это предсказание. В госпитале, где он служит, в воздухе носится паника, и среди солдат тоже; паникой разит от других офицеров, а он сам, шепчет он ей в надежной темноте их каморки, чувствует лишь радость, которую ему приходится прятать за маской бравады. Но, опять же, кто, как не он, – мастер маскарада?

Количество актов саботажа растет как на дрожжах. Взлетают на воздух железнодорожные пути, перерезаются телефонные кабели. Немцы устраняют повреждения. Сопротивление повторяет все снова. Из мести, а может, всего лишь из страха немцы все чаще проводят аресты, облавы, захватывают и казнят заложников.

Даже осторожным и неприметным обывателям, тем, кто всегда старается держаться подальше от неприятностей, ясно: немецкое присутствие в городе усыхает. Один за другим мимо громыхают на фронт грузовики с годными к строю мужчинами, многие из которых совсем не так уж годны. Джулиан пока остается при своем госпитале, но сколько это продлится, сказать невозможно. Даже тот высокопоставленный чиновник, чей сын обязан ему жизнью, больше не может его оградить. Серые мышки в своей мешковатой, унылой форме семенят, спеша, к грузовикам и тащат за собой чемоданы. Когда одна из них роняет чемодан, тот, подпрыгнув, раскрывается, и оттуда на мостовую вываливаются несколько шелковых шарфиков, модная шляпка и фарфоровый сервиз, аккуратно завернутый в газету. Вокруг начинает собираться толпа, и мышка сбегает, бросив свои военные трофеи. Чиновник, который пытается потихоньку засунуть картину в ожидающий его автомобиль, подвергается нападению толпы, которая отнимает у него добычу. Слух об этом разносится по городу, и с каждым пересказом спасенная картина приобретает все большую ценность, а автор – все большую известность. Под конец те люди, которые никогда не видели полотна и не представляют себе его размера, клянутся, что это был «Плот “Медузы”» Жерико ^[52]. Немецкий чинуша пытался сбежать с символом французского культурного наследия.

Чтобы доказать парижанам, что вермахт – все еще сила, с которой стоит считаться, немцы организуют парад: солдаты в форме, автомобили, артиллерия проходят строем по авеню де л’Опера. Последний немецкий парад в Париже, хотя никто пока об этом не знает, – но войск у немцев осталось так мало, что первые ряды пробираются обратно и маршируют по авеню по второму разу, надеясь обмануть парижан.

Джулиан мечется между оптимизмом и отчаянием. Как бы он ни ждал того времени, когда Германия снова станет самой собой, ему самому, по его выражению, предстоит попасть из огня да в полымя. Его соотечественники, страдающие от голода, пережившие бомбардировки, раздавленные и униженные, будут винить в поражении армию. А единоверцы будут проклинать его за предательство.

В День взятия Бастилии Шарлотт спускается из квартиры в подъезд и видит, что будка консьержки задрапирована красным, белым и синим.

– Vive la France, – произносит с улыбкой консьержка. Ее палец взлетает к виску, и улыбка оборачивается оскалом. – Après les boches, – шипит она.

Шарлотт поспешно проходит мимо нее, на улицу, и попадает в самый разгар трехцветного карнавала. Со стен свисают красные, синие, белые полотнища; те же цвета носят на себе люди – женские шарфы, мужские галстуки, детские фартучки и рубашки. Ей приходит в голову мысль вернуться в квартиру, чтобы они с Виви тоже могли переодеться, – они такие же француженки, как и все их соседи, – но это означает снова проходить мимо консьержки. Нет, дело не только в этом. У нее такое ощущение, будто она больше не имеет права носить эти цвета. Как и Джулиан, она разрывается между радостью и отчаянием.

Гармонист на углу играет «Марсельезу». Он окружен толпой. Люди поют, и по лицам у них текут слезы. На другом углу еще один гармонист и еще одна толпа, и так продолжается всю дорогу, пока они с Виви не добираются до книжной лавки. На площади Мобер, у Сорбонны, тоже собрался народ: сотни, а может, тысячи людей поют и размахивают флагами. Неужели они их прятали все это время с тех пор, как в город вошли немцы? Или сшили сейчас, за одну ночь? Этого ей почти достаточно, чтобы забыть свои страхи. Дальше, на Порт-де-Ванв, сжигают чучело Гитлера. И страх возвращается. Она ненавидит фюрера не меньше, чем ее соседи, но она распознает черное подбрюшье эйфории. Торжество обернется возмездием. Она знает это так же хорошо, как знает собственную вину.

Несколько дней спустя из Сены выуживают еще два тела, руки и ноги связаны, к ногам привязан известняковый блок. Тошнотворная ирония состоит в том, что каменные блоки недостаточно тяжелы, чтобы долго удерживать тело под водой. Достаточно пары дней, иногда пары часов, и тела всплывают. Шарлотт – и не одной ей – приходит в голову, что камни привязывают без цели удержать тела, не дать всплыть, а именно чтобы они всплывали, точно мрачные предвестники французского будущего. А быть может, те добропорядочные французы и француженки, которые решили свести с кем-то счеты, не были достаточно терпеливы. Им не хотелось ждать год или даже месяц, пока плоды их трудов наконец предстанут перед всеми. Им хотелось, чтобы об их мести стало известно немедленно.

Мысленно Шарлотт готовит доводы в свою защиту. Она, конечно, перешла черту, но она никогда не сотрудничала с немцами в буквальном смысле. Она не стучала на евреев, не предоставляла информацию властям. Она согрешила, но не смертельно. Эти оправдания очень похожи на те, что она изобретает, чтобы утешить Джулиана, и – ей это ясно – столь же надуманны.

Постоянно сражаясь со страхом, она продолжает жить своей жизнью: заботится о Виви, работает в магазине, ходит по бульварам с высоко поднятой головой и улыбкой на губах, потому что она тоже француженка и тоже скоро будет свободной, как и вся остальная страна. Вот только она знает, что это не так. Кошмар закончился. Да здравствует кошмар.

Однажды вечером она возвращается домой и натыкается на консьержку, поджидающую ее в подъезде. Та снова улыбается – все тот же издевательский, словно у черепа, оскал, который Шарлотт успела возненавидеть, – но палец к виску не поднимает и не шепчет о бошах. Просто вручает Шарлотт конверт и не уходит – ждет, когда Шарлотт его откроет. Шарлотт не собирается доставлять ей это удовольствие. Держа конверт в одной руке, сжимая маленький кулачок Виви в другой, она поднимается по лестнице. Только закрыв за собой дверь, вскрывает конверт.

Фотографии, которые она находит внутри, все какие-то мутные. Ей приходится поднести их к окну, куда бьет ослепительный июльский закат, чтобы как следует рассмотреть изображения. Виви следует за ней и тянет ручку взять то, что рассматривает мать. Ей не хочется оставаться в стороне. Но Шарлотт уже успела разглядеть первую фотографию. Она отталкивает руку дочери.