Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867) - читать онлайн книгу. Автор: Арнольд Зиссерман cтр.№ 77

Все описанное мною происшествие произвело на всех какое-то особенно тяжелое, неприятное впечатление; хотя и казалось, что Кавказу ведь подобные случаи не в диковину, что особенных серьезных последствий тут не предвидится, что и целым отрядам не раз приходилось испытывать поражения – следовательно, поражение горсти увлекшихся милиционеров не представляет ничего выходящего из ряду. Оно и действительно так было, но по какому-то неопределенному, часто в обществе проявляющемуся, как будто беспричинному чувству это происшествие возбуждало много толков: производило не то уныние, не то раздражение, не то худо скрываемое ощущение оскорбленного убеждения в нашем превосходстве над туземным населением. Генерал Чиляев был, очевидно, в скверном настроении. Он поспешил отпустить милиционеров по домам, и те, забрав тела своих погибших товарищей, отправились в родную Грузию разносить печальную весть, как водится, с преувеличениями и прикрасами. На их место у форта был оставлен батальон.

Вскоре после этого события, кажется около 20 мая, князь Михаил Семенович Воронцов опять посетил Лезгинскую линию, переправясь через Алазань против укрепления Лагодех. Здесь встретили его власти из Закатал, в том числе и Эристов, с которым и я туда приехал.

Князь Воронцов был, очевидно, недоволен положением дел на Лезгинской линии, усиливавшимся числом и крупными размерами происшествий. Так, например, в феврале или начале марта, когда я был в отпуске, из Лагодеха была отправлена в лес за дровами команда Тифлисского егерского полка из сорока рядовых при двух унтер-офицерах. На нее напала партия качагов, и из сорока двух человек едва спаслись, кажется, пять-шесть, скрывшихся в чащу! Оказалось, что команда следовала в беспорядке, многие солдаты положили ружья на телеги и занимались собиранием ягод и прочим. Офицера с ними не было. Этим беспорядком только и объясняется, что человек 50–60 качагов могли истребить команду, которая, идя в порядке и устроив при нападении каре, могла бы устоять и против в пять раз сильнейшего неприятеля. Этот случай произвел страшный переполох между начальством на линии, потому что в феврале нельзя было свалить дело на «значительное скопище горцев»; тогда за глубоким снегом и одному человеку трудно было пробраться через горы, а не то что «скопищу». Пришлось сознаться, что нападение сделано качагами, то есть людьми, пребывающими на наших глазах между жителями, безнаказанно и безбоязненно разгуливающими по плоскости, состоящей в абсолютном нашем владении.

Чтобы хоть отчасти изгладить дурное впечатление, были приняты исключительно энергичные меры: князь Эристов с двумя-тремя батальонами отправился в аулы, лежавшие ближе к месту происшествия, и потребовал выдачи качагов. Требование было подкреплено такими нешуточными аргументами в виде неминуемых виселиц для старшин и почетнейших людей, в виде отдачи аула на разграбление батальонам и прочего, что в этот раз татарская дипломатическая тактика не имела успеха и господам кевхам и ахсахкалам пришлось сделать исключение: выпросив два-три дня сроку, они доставили к Эристову шестнадцать человек качагов, участвовавших в помянутом нападении на команду, и затем объявили, что остальные успели не только бежать неизвестно куда, но и так скрыть следы, что никакой возможности нет что-нибудь больше сделать; они вполне уверены, что качаги успели где-нибудь открыть удобную тропинку и перебрались за хребет, откуда, понятно, уже достать их никто не в силах (это могло случиться в действительности, ибо при отчаянных усилиях, спасая свою голову, можно было рискнуть на переход через горы; при всей трудности это, однако, многим, особенно привычным, удавалось). Начальство удовольствовалось этими результатами. Шестнадцать качагов были преданы полевому военному суду и сидели в закатальской крепости, ожидая решения.

Этот случай некоторым образом подтверждал мое предложение о принятии исключительно строгих мер для прекращения качагства. Жители очень хорошо умели различать угрозы мнимые от действительных и тотчас отказались от дипломатических приемов, где не ожидали от них никакого успеха. А несколько таких примеров, когда качаги самими жителями были бы нам живьем выданы, должно полагать, подорвали бы и их обаяние, и их самонадеянность. Но сплошь и рядом так бывает: что хорошо по инициативе высшего начальника, то нехорошо, исходя от подчиненного…

Неудовольствие князя Воронцова было причиной, что генерал Чиляев попросился в отпуск в Пятигорск к минеральным водам, а исправлять его должность был назначен генерал-майор Б., командир Кавказской гренадерской бригады. Что касается князя Эристова, то он, видимо, пользовался расположением князя Михаила Семеновича, был в отличном расположении духа и изощрялся в остротах над деяниями, особенно военными, Чиляева и его приближенных. Понятно, те все знали и от полного сердца ненавидели сумасшедшего Эристова (так они его называли). Меня они причисляли к партизанам князя Эристова и потому недружелюбно ко мне относились.

По прибытии из Лагодех в Закаталы я объявил Эристову, что намерен идти к бывшему с князем начальнику главного штаба просить о переводе в какой-нибудь полк, но он удержал меня от этого, объяснив мне самым дружеским, конфиденциальным образом, что сам имеет в виду весьма скоро получить в командование полк и тогда переведет меня для занятия должности полкового адъютанта, а между тем готовится экспедиция в горы, и мне лучше принять в ней участие. Оба эти известия весьма меня обрадовали: воображение о предстоящих отличиях, наградах и прочем тотчас разыгралось, и я от довольно унылого расположения духа, в котором находился последнее время вследствие неопределенности своего служебного положения, мгновенно перешел к самому розовому настроению.

В Закаталах главнокомандующим был между прочим утвержден приговор военного суда о шестнадцати качагах, о которых я выше рассказывал. Четверо были присуждены к повешению, а двенадцать – к наказанию сквозь тысячу человек шпицрутенами от 1500 до 3500 ударов. Затем князь уехал, а вслед за ним и Борис Гаврилович Чиляев.

При представлении генералу Б. всех служащих я объяснил ему, что был оставлен его предместником для особых поручений и что ожидаю дальнейших приказаний. Вероятно, предупрежденный обо мне Эристовым, он довольно любезно приказал мне оставаться пока также при нем в ожидании поручений.

Генерал Б. был известен тем, что играл довольно видную роль, командуя колонной при взятии штурмом Элису во время восстания Даниель-султана в 1844 году, за что, кажется, получил и Георгиевский крест. Он не принадлежал к пользующимся особой известностью в крае, и мне, по крайней мере до того, не приходилось ни встречать его где-нибудь, ни слышать о нем; только уже в Закаталах я получил о нем некоторые сведения от офицеров Грузинского гренадерского полка, знавших его как своего бригадного командира. Отзывы были не особенно восторженные и сводились к тому, что его превосходительство – человек неглупый, но довольно грубый, нередко отталкивающе резкий в обращении с офицерами и к тому же не дурак выпить.

Через несколько дней после вступления Б. в управление приступили к приведению в исполнение приговора над качагами, и генерал захотел придать этой экзекуции вид, долженствующий, по его мнению, произвести потрясающее действие на все народонаселение. Собраны были из всего округа старшины, муллы, почетные жители и прочие; народу собралось не менее полутора тысяч человек. На гласисе крепости было выстроено каре из четырех батальонов с восемью орудиями, внутри которого поставлены четыре виселицы «глаголем», то есть формы Г, в отличие от другого рода виселиц «покоем», то есть П, и в два развернутых длинных ряда батальон тифлисских егерей с достаточным запасом палок. Привели из крепости под сильным конвоем шестнадцать осужденных, вслед за ними выехал верхом генерал Б. со свитой и конвоем сотни донских казаков; раздалась команда «смирно» (без «слушай, на краул», ибо ружья были заряжены боевыми патронами), войска гаркнули «здравия желаем, вашество». Тогда генерал обратился через переводчика к народу с грозной речью, что-де шутить он с ними не будет, что за малейшее происшествие будет жечь, казнить, вешать, что старшины и муллы за все-де отвечают и прочее. Слушатели потупили головы, бледные лица выражали не то сосредоточенное внимание и страх, не то скрытую ненависть… Затем, по прочтении аудитором приговора – причем живо помню, как один из арестантов, когда дошло до его имени и затем «повесить», тут же громко с улыбкой сказал: «А, повесить, яхши, яхши» (должно быть слово повесить он, сидя в крепости, выучил от конвойных), – генерал слез с лошади, ему поставили на возвышении походное складное кресло, подали трубку с длинным янтарным чубуком, его окружили несколько офицеров из штаба, и началась кровавая расправа…