Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 66

По своему характеру тип этот напоминал всего более наших блаженных, юродивых, прорицателей (вроде приснопамятного Николки Железный Колпак в «Борисе Годунове») – только без их глубокой религиозности, – в изобилии высыпавших на поверхность русской жизни как раз накануне исторических переломов. И совсем не случайно П. Палиевский в качестве иллюстрации к своей тезе о «гении без гения» приводит именно воспоминания Бунина – о Велемире Хлебникове, за которым установилось уже безоговорочное право быть гением:

«Хлебникова, имя которого было Виктор, хотя он переменил его на какого-то Велемира, я иногда встречал… Это был довольно мрачный малый, не то хмельной, не то притворявшийся хмельным… Элементарные залежи какого-то дикого художественного таланта были у него. Он слыл известным футуристом, кроме того, и сумасшедшим. Однако был ли он впрямь сумасшедший? Нормальным он, конечно, никак не был, по все же играл роль сумасшедшего, спекулировал своим сумасшествием» и т. д.

Можно сколько угодно упрекать Бунина в огрублении и даже оглуплении того, что, по его мнению, происходило на Парнасе «серебряного века». Но невозможно отрицать болезненности господствовавшего в ту пору искусства и нашествия нездоровых талантов (какой контраст с эпохой Пушкина или Льва Толстого!). И бунинские инвективы (которые в пору сегодняшних «свобод» звучат, на поверхностный взгляд, особенно ретроградно) имеют полное право на существование, хотя и задевают священные для определенной части интеллигенции, интеллектуалов имена.

«А сколько было еще ненормальных! – сокрушался он. – Цветаева с ее непрекращавшимся всю жизнь ливнем диких слов и звуков в стихах, кончившая свою жизнь петлей после возвращения в Советскую Россию; буйнейший пьяница Бальмонт, незадолго до смерти впавший в свирепое эротическое помешательство; морфинист и садистический эротоман Брюсов; запойный трагик Андреев… Про обезьяньи неистовства Белого и говорить нечего, про несчастного Блока – тоже: дед по отцу умер в психиатрической больнице, отец «со странностями на грани душевной болезни», мать «неоднократно лечилась в больнице для душевнобольных»; у самого Блока была с молодости жестокая цинга, жалобами на которую полны его дневники, так же как и на страдания от вина и женщин, затем «тяжелая психостения, а незадолго до смерти помрачение рассудка и воспаление сердечных клапанов…» и т. д. и т. п.

И этот «карнавал на Парнасе» происходил в благополучной прежней России (хотя «ЛЕФ», имажинизм, конструктивизм, фуизм – вплоть до каких-нибудь «ничевоков» в советской литературе – были осколками этого погибшего Фаэтона), с ее устойчивой экономикой, растущим не по дням, а по часам «средним классом», явным изобилием и – одновременно – близящимся кризисом, который интеллигенция просмотрела, проморгала. «Тучи мы не заметили, – подытоживал уже в эмиграции Борис Зайцев, – хоть бессознательно и ощущали тягость. Барометр стоял низко. Утомление, распущенность и маловерие как на верхах, так и в средней интеллигенции – народ же «безмолвствовал», а разрушительное в нем копилось.

Материально Россия неслась все вперед, но моральный устойчивости никакой, дух смятения и уныния овладевал ‹…›.

Тяжело вспоминать. Дорого мы заплатили, но уж значит, достаточно набралось грехов. Революция – всегда расплата. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?» («В пути»).

Быть может, одним из немногих, кто эту «тучу», это грозное «народ безмолвствовал» предвидел, прозревал, был Бунин. В эту пору талант его достигает своего расцвета и получает всеобщее признание. Вслед за первой (1903) он получил в 1909 году вторую Пушкинскую премию и тогда же был избран почетным академиком Российской академии наук.

2

«Большому сердцу Вашему, – писал Горький, поздравляя Бунина с двадцатипятилетием творчества, – доступно не только горе русской жизни – оно познало «тоску всех стран и всех времен» – великую, творческую тоску о счастье, которая движет мир все вперед. И проза Ваша, и стихи с одинаковою красотою и силой раздвигали перед русским человеком границы однообразного бытия, щедро одаряя его сокровищами мировой литературы, прекрасными картинами иных стран, связывая воедино русскую литературу с общечеловеческим на земле. Двадцатипятилетняя работа Ваша, полная ревностной любви к родному языку, – красота его всегда так тонко чувствуется Вами, – это еще не оцененная работа дает нам радостное право сказать, что Вы являетесь достойным преемником тех поэтов, которые породнили русскую литературу с европейской, сделали ее одним из замечательных явлений XIX века».

Едва ли не впервые за всю свою уже немалую творческую биографию Бунин, по общему признанию, оказался в центре литературной жизни. Его успех никогда не достигал громовой популярности Куприна или Леонида Андреева (в зените их моды), не говоря уже о Горьком. По характеру своего дарования Бунин пользовался известностью среди довольно ограниченного (хотя и стойкого) круга читателей, а не всей «читающей России». Однако усилился не только писательский авторитет (он был уже давно признанным), в 1910-е годы резко возросла роль Бунина в литературном процессе.

В 1902–1909 годах в издательстве «Знание» вышло собрание его сочинений в пяти томах, в 1910-м – появилась «Деревня», в 1912-м – «Суходол», в 1913-м – книга рассказов и стихов «Иоанн рыдалец», в 1914-м – сборник рассказов «Чаша жизни». В конце 1911 года группа литераторов реалистического крыла, стремясь ослабить свою зависимость от произвола воротил книжного дела, основала собственное кооперативное Книгоиздательство писателей в Москве. Среди его участников-основателей были С. А. Алексеев-Найденов, Л. Н. Андреев, И. А. и Ю. А. Бунины, Б. К. Зайцев, В. В. Вересаев, Н. Д. Телешов, И. С. Шмелев. Бунин, один из редакторов нового книгоиздательства, читал рукописи молодых поэтов и прозаиков (в частности, редактировал первую книгу К. А. Тренева).

Живя в Москве, он регулярно посещал «среды». Требовательность его не знала компромиссов. Сообщая М. Горькому о московских событиях на Капри, Бунин, к примеру, писал: «На «среде» я два раза сделал скандал – изругал последними словами Серафимовича, начавшего писать à la Ценский…» (В эти годы С. Сергеев-Ценский воспевал «мрак бессмыслия» и увлекался «модерном»). А вот свидетельство Б. Зайцева: «Бунин именно «стеснял». И тогда уже была в нем строгость и зоркость художника, острое чувство слова, острая ненависть к излишеству. А время, обстановка как раз подталкивала писателя, начинающего «запускать в небеса ананасом» (Белый). И когда Бунин слушал, иные фразы застревали в горле».

Не случайно, что в эту пору Бунин заметно воздействовал на современников – на Шмелева (для которого в 1910-е годы характерно движение от «сказа» «Человека из ресторана» к изобразительной и спокойной четкости «Пугливой тишины» и «Леса»), на прозаика и поэта А. М. Федорова или членов содружества «Молодая среда», куда входили Б. Пильняк, В. Лидин, Ю. Соболев, Н. Никандров и др.

Явным влиянием Бунина отмечены ранние вещи Пильняка («Снега», «Лесная дача», «Год их жизни», «Смертельное манит» и др.), близкие ему и по содержанию (русская провинция, быт дворянства, любовная лирика, топко выписанные пейзажи), и стилистически, интонационно.