Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 68

В самом деле, под пером другого писателя, скажем М. Арцыбашева или Ан. Каменского, та же самая история жизни Оли Мещерской осталась бы «хроникой приключений», тем, что Выготский именует «житейской мутью». Не произошло бы преображения «воды» жизни в «вино» искусства. Именно отсюда, от рассказа «Легкое дыхание», идет по возрастающей развитие темы любви в прозе Бунина – через такие шедевры, как «Митина любовь» и «Солнечный удар», к книге, где «все о любви» – «Темные аллеи» (1946).

По-прежнему немного пишет Бунин в 1910-е годы, тщательно и неторопливо шлифует он каждую строчку, каждый рассказ. «Я начинаю писать, говорю самую простую фразу, но вдруг вспоминаю, что подобную этой фразе сказал не то Лермонтов, не то Тургенев, – признавался он племяннику Н. А. Пушешникову. – Перевертываю фразу на другой лад, получается пошлость, изменяю по-другому – чувствую, что опять не то, что так пишет Амфитеатров или Брешко-Брешковский. Многие слова – а их невероятно много – я никогда не употребляю, слова обыденные. Не могу. Иногда за все утро я в силах, и то с адскими муками, написать всего несколько строк ‹…›. Я ехал на пароходе как-то с В. И. Немировичем-Данченко. Он сказал: «Ну что, разве вы, новые, литераторы?! Я пока доеду, здесь на пароходе напишу целый роман».

Безответственное нанизывание слов, характерное для таких беллетристов, как автор полубульварных романов Н. Н. Брешко-Брешковский или фельетонист и прозаик А. В. Амфитеатров, выпустивший в 1910-е годы сорокатомное собрание своих сочинений, вызывало у Бунина возмущение. Даже в самые «урожайные» годы ему не могла быть свойственна подобная плодовитость. Незнакома ему и та неровность, те взлеты и падения, какие характеризуют творчество А. Куприна, Л. Андреева или Федора Сологуба. Напечатанное им если и не вполне завершено, то художественно совершенно. Даже маленький эскиз «Клаша» (1914), оборванный на полуслове, который воспринимается скорее как пролог к ненаписанному роману, чем как отдельный рассказ, поражает тщательностью отделки, законченностью рисунка.

В таком пренебрежении к фабульной завершенности (при завершенности художественной) проявилось давнее стремление Бунина выйти по возможности за рамки литературной условности. В этом, правда, таилась опасность добровольного ограничения лирической прозой, отказа от развернутых сюжетов и обобщающих тем. Возможно, своеобразие бунинского таланта отражало здесь и некоторую потенциальную слабость. Позднее, в эмиграции, он изложит свое писательское кредо в рассказе «Книга»: «А зачем выдумывать? Зачем героини и герои? Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? Вечная боязнь показаться недостаточно книжным, недостаточно похожим на тех – что прославлены! И вечная мука – вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее…»

Бунин как бы стремится передать весь поток жизненных впечатлений, не прибегая к однолинейному отбору фактов. Он останавливается там, где современный ему романист только начал бы повествование, стремительно развертывая сюжетную пружину. Но это вовсе не свидетельствует о натурализме, например, бунинской новеллы «Клаша» (столь же странно было бы говорить о натурализме чеховской «Степи» или «Семейной картины» Островского). Рассказ Бунина – не фотография, а словно мастерский набросок углем нескольких русских характеров: поэтичной Клаши, хозяйственного Нефедова, беззаботного Модеста Страхова. И, продолжая традиции русской классики, он ищет «единственно настоящее», идя своим, не хоженным до него путем. «Каждый большой художник должен создавать и свои формы» – эти слова Льва Толстого мог бы взять себе девизом Бунин.

Но крайности сходятся. Если для созерцательного, завороженного красотой мира искусства достаточно лирического претворения действительности, то философско-обличительный рассказ строится на принципиально ином, сюжетном фундаменте. Восторгаясь жизнью, красотой мира, воплощением его в искусстве (эта стихия позднее явит нам роман «Жизнь Арсеньева»), Бунин в 1910-е годы все чаще приходит к суровому осуждению царящего в этом мире несправедливого человеческого устройства, «мерзости и гнусности».

В качестве главного средства построения в прозе выдвигается контраст. Так, рассказ «Игнат» строится на столкновении характеров, контрастных по своему наполнению: робкий, безвольно влюбленный Игнат – сильная и хищная Любка. Не внешние события (они отодвинуты на второй план), а трагическое влечение Игната к Любке является подлинной пружиной повествования. Этот принцип – уже на социально-философской основе – будет развит затем в рассказах «Братья», «Господин из Сан-Франциско», «Старуха» и т. д. «Не все ли равно, при кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле» – так начинается рассказ «Сны Чанга», и в этой формуле – смысл большинства бунинских произведений 1910-х годов.

Самая благополучная с виду биография, оказывается, таит в себе катастрофичность, покоится над бездной. Размеренно и упорядоченно течет жизнь человека, пока вдруг не пересечется она траурной чертой. Куда бы ни повел героев автор, мы знаем, он непременно приведет их к крутизне, где обрывается жизнь, – заглянуть, чтоб закружилась от ужаса и растерянности голова.

Два чувства переполняют душу старого князя («Всходы новые») – жалость к себе и радость «за эту вечно юную землю». И, подчиняясь круговороту бытия, весенним заботам, велит князь чистить и подметать сад («уж таков спокон веку обычай»), идет в баню («меж тем как девки, давясь тем особенным, таинственным смехом, которым смеются женщины весной», швыряют в стекла сучьями и заглядывают в окна), думает рассевать яровое. Но вот забредает он на кладбище, к фамильному склепу. И мысль о неизбежном исчезновении поглощает все. Князь вспоминает, как через полгода после кончины отца от него уже ничего не осталось, «кроме костей в тяжелом гробу и крупной росы на его поверхности». Ритм обыденности смят. «Чтобы не запить, князь чем свет ушел на другой день со стариком Панкратом в Задонск. Яровое рассевали без него…»

Жизнь и смерть, их неотступное великое противостояние – уже источник постоянного трагизма для бунинских героев. Не чья-то «злая воля», не вмешательство какого-то лица грозит благополучию. Что нужно сыну богатея Романа Шаше («Я все молчу»)? «Он по селу гулял в поддевке тонкого сукна, в сапогах с лакированными голенищами, наигрывал польки на дорогой ливенке… Он ли не в рубашке родился!» Но некий внутренний зов низвергает его в пропасть унижений, нищеты, физической убогости, когда, с выдавленными в драке глазами и переломанным носом, сипло орет он в церковной ограде, среди подобных себе калек, предвещая скорый «конец света»:

Продолжая и развивая наблюдения, отображенные в произведениях 1890-х и начала 1900-х годов («Федосеевна», «Кастрюк», «В поле», «Мелитон», «Сосны»), Бунин стремится разгадать вечные, «неподвижные» законы и приметы русского человека, исследуя изломы его души. За своими героями – разбогатевшим мещанином из крестьян или нищим юродивым – он видит как бы сонмы их предков, уходящую, обратную перспективу поколений. Его особенное внимание в 1910-е годы не случайно привлекают люди, выбитые из привычной колеи, пережившие внутренний перелом, катастрофу, вплоть до отказа от своего «я», – странники, юродивые, «Божьи люди», которые позволяют ему, как ему кажется, глубже заглянуть, точно в бездонный колодец, в прошлое Руси.