Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 63

То новое, что открыл для литературы Бунин, определялось в «Суходоле» уже новизной жизненного материала. Сам писатель сказал об этом: «Книга о русском дворянстве, как это ни странно, далеко не дописана, работа исследования этой среды не вполне закончена. Мы знаем дворян Тургенева, Толстого. По ним нельзя судить о русском дворянстве в массе, так как Тургенев и Толстой изображает верхний слой, редкие оазисы культуры. Мне думается, что жизнь большинства дворян России была гораздо проще, и душа их была более типична для русского, чем ее описывают Толстой и Тургенев ‹…›. Мне кажется, что быт и душа русских дворян те же, что и у мужика; все различие обусловливается лишь материальным превосходством дворянского сословия. Нигде в иной стране жизнь дворян и мужиков так тесно, так близко не связана, как у нас. Душа у тех и других, я считаю, одинаково русская».

Говоря столь категорично о пробеле в изображении дворянства русской литературой, Бунин был, конечно, не прав. И Гоголь, и Салтыков-Щедрин, и Тургенев, и Лесков (не говоря уже о Пушкине, о его «Капитанской дочке» и «Повестях Белкина») оставили нам художественное исследование среднего и мелкопоместного дворянства. Однако на своем «главном направлении» русская литература XIX века явила читателю длинный ряд других героев, составлявших как бы духовную элиту страны того времени. Предметом изображения была прежде всего богатая интеллектуальная жизнь всех этих прекрасно образованных, родовитых и снедаемых бездеятельностью «лишних людей первого призыва». Не скромный Гринев, не Максим Максимыч, не дядюшка Ростовых, не капитан Тушин в своей «частной» жизни, но прежде всего Чацкие, Онегины, Печорины занимали авансцену литературы. Когда же Лев Толстой обратился к проблеме взаимоотношений своих героев с народом, оказалось, что для Безухова, Левина или Нехлюдова попытки сблизиться с крестьянами, проникнуться их нуждами, понять их, их душу мучительны и даже обречены на неудачу.

Для «простых» господ – бунинских Хрущевых – такой проблемы и возникнуть не могло. Рассказчику в «Суходоле» далее трудно определить, где кончается «народ» и начинаются «господа», так тесно – не только бытом и психологией, но и кровным родством – связаны Хрущевы со своей дворней: «Правда, столбовые мы, Хрущевы, в шестую книгу вписанные, и много было среди наших легендарных предков знатных людей ‹…›. Но ведь кровь Хрущевых мешалась с кровью дворни и деревни спокон веку ‹…›. Давно, давно пора Хрущевым посчитаться родней с своей дворней и деревней!»

Контрасты, свойственные, по мысли Бунина, крестьянской душе, в характере мелкопоместных еще более укрупнены, резче обозначены. Жалостливость и бесчеловечность, сословная спесь и патриархальная доверчивость, некий первобытный демократизм, свирепое самодурство и поэзия грубым, контрастным узором переплелись в обычаях и психологии хозяев Суходола. С дворовыми целовались в губы, любили игру на балалайке и «простые» песни, а за стол садились с арапниками…

Бунинская повесть отмечена тем же острым чувством истории, тою же напряженной попыткой разгадать связь времен, что и писавшиеся одновременно с ней «путевые поэмы» 1907–1911 годов «Тень птицы». Двойное – во времени и в пространстве – путешествие автора по Турции, Греции, Палестине, Египту рождает живое ощущение единства далекого прошлого и настоящего: «И вот я опять ее чувствую, эту связь со всем миром, с богами всех стран и с людьми, стократ истлевшими». В «Суходоле» это чувство безмерно усилено «зовом предков», преданиями, уходящими и бесследно теряющимися во мгле истории: «Жизнь семьи, рода, клана глубока, узловата, таинственна, зачастую страшна. Но темной глубиной своей да вот еще преданиями, прошлым и сильна она. Письменными и прочими памятниками Суходол не богаче любого улуса в башкирской степи. Их на Руси заменяет предание. А предание да песня – отрава для славянской души!» Так возникает эта поэма или, лучше сказать, сага, эпос о выморочном дворянском роде.

«Бывшие наши дворовые, – размышляет рассказчик, – страстные лентяи и мечтатели, – где они могли отвести душу, как не в нашем доме? Единственным представителем суходольских господ оставался наш отец. И первый язык, на котором мы заговорили, был суходольский. Первые повествования, первые песни, тронувшие нас, – тоже суходольские, Натальины, отцовы. Да и мог ли кто-нибудь петь так, как отец, ученик дворовых, – с такой беззаботной печалью, с таким ласковым укором, с такой слабовольной душевностью про «верную-манерную сударушку свою»? Мог ли кто-нибудь рассказывать так, как Наталья? И кто был роднее нам суходольских мужиков?»

Но собственное ощущение от Суходола – «смотреть новыми глазами на старое» – рассказчик именует «жутким». Если в повести «Деревня» Бунин дает развернутую панораму жизни современного ему крестьянства, лишь изредка обращаясь к древним, первобытным, «языческим» истокам, то в «поэме» об уездном, мелкопоместном дворянстве он непрестанно погружается в «старое», именует свою повесть «летописью», стремится обнажить первобытные корни суходольского бытия. Его трезвый и жесткий взгляд, его суровое отношение к «своим» понуждает вспомнить о «Пошехонской старине» Салтыкова-Щедрина. Но отсюда, понятно, не следует, будто Бунин не симпатизирует обреченному рыцарскому сословию.

И матерью и мачехой одновременно выглядит по отношению к своим детям суходольская родина. В героине повести, «сказительнице» Наталье, «в ее крестьянской простоте, во всей ее прекрасной и жалкой душе» выпукло отразились суходольские контрасты. «Мы ли не чувствовали, – замечает рассказчик, – что Наталья, полвека своего прожившая с нашим отцом почти одинаковой жизнью, – истинно родная нам, столбовым господам Хрущевым! И вот оказывается, что господа загнали отца ее в солдаты, а ее мать в такой трепет, что у нее сердце разорвалось при виде погибших индюшат!» Сама Наталья в «навозной телеге» сослана была в далекий степной хутор, а потом, вернувшись в усадьбу, немало натерпелась от капризной, полоумной своей «барышни».

Страшна история ее «погибшей жизни»: вспыхнуло в ней чувство к барину Петру Петровичу, но нет надежды, что возьмет он Наталью даже любовницей, – овладел ею «провинный» монах, проходимец Юшка. И сколько их – странноприимцев, калик, колдунов, монахов – бродит по селам, нарушая скудную, сонную жизнь, обещая в пророчествах мор, пожары, смерти.

Смерть и в самом деле подстерегает за каждым углом. Внезапный удар нагловатого слуги и незаконнорожденного сына Герваськи – и дед Петр Кириллович падает замертво. То ли от лошадиного копыта, то ли от скорого суда кучера отдает душу и сам барин Петр Петрович. Обостренная чувственность, неразделенное любовное томление, от которого сходят с ума, падают в обморок и т. п., соседствует с тлением, смертью. И любовь и ненависть их необычайны: сходит с ума дедушка Петр Кириллович «от любовной тоски после смерти красавицы бабушки»; сходит с ума Тонечка Хрущева, влюбившись в приезжего офицера, – «и счастья, и разума, и облика человеческого лишил ее Суходол».

Но как велика власть воспоминаний у бывших обитателей Суходола – господ и прежних рабов их: «Отец был беззаботный человек; для него, казалось, не существовало никаких привязанностей ‹…›. Но жаловался чуть не до самой кончины своей:

– Один, один Хрущев остался теперь в свете».