Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 62

Под внешней «беспощадностью» Бунина скрыты его любовь и восхищение русским человеком. И здесь его разделяет с Горьким важная грань: Горький видел в крестьянстве лишь разрушительное начало и искал нравственную истину у пролетариата и либеральной интеллигенции; Бунин, напротив, угадывал ее в глубинных толщах крестьянства, отказывая в этой истине и пролетариату, и «просвещенным» городским кругам. Он воспринял пролетария всего лишь как крестьянина, «испорченного», «развращенного» городом. Таков, к примеру, сын Серого, нелепый Дениска, уже побывавший в Туле и таскающий в «чумадане» и карманах «книжки» – песенник «Маруся», «романы» «Жена-развратница» и «Невинная девушка в цепях насилия», «Поздравительные стихотворения родителям, воспитателям и благодетелям», а также «Роль пролетариата в России». На огромном бунинском полотне, так широко запечатлевшем предреволюционную Россию, рабочему не нашлось места ни в одном из произведений 1910-х годов. Словно он избегал рабочих, сторонился их.

Однако, говоря в эти годы о России как о преимущественно «деревенской» стране, Бунин не заблуждался (напомним, что по переписи 1913 года в сельской местности проживало 82 процента всего населения). И от того, какую роль сыграет именно крестьянское большинство в историческом развитии страны, за кем пойдет, во многом зависел будущий путь России. Повесть «Деревня» и отразила вздыбленную, «перевернутую» Русь эпохи первой революции. Правда, бегло, безлично отразились в повести «бунтари» – востроносый, «с провалившимся животом» шорник, наступавший на Тихона Ильича («Ай, я сам не знаю, сколько земли-то у тебя? Сколько, кошкодер? Двести? А у меня – черт! – у меня ее и всей-то с твое крыльцо!»), или Ванька Красный, «уже два раза побывавший на донецких шахтах».

Сам Бунин, понятно, оставался далеким и чуждым марксизму (который так увлекал Горького), хотя и заявил в интервью 1912 года, что «теперь» тяготеет «больше всего к социал-демократам». Но дело было, понятно, не в партийных тяготениях, которые всегда шли «по касательной» к его творчеству. В произведениях этих лет проявилась исключительная глубина художественного проникновения в хорошо известную ему жизнь русской деревни, понимание социального расслоения крестьянства, новых, принадлежащих XX веку черт кулачества («Деревня», «Князь во князьях», «Брань») и разорения милого его сердцу усадебного дворянства. Что же касается «Деревни», то как раз в ней сказалась замечательная социальная зоркость Бунина.

В своих новых произведениях Бунин продолжает тему «Деревни» и, собираясь послать издателю Н. С. Клестову рукопись своего нового сборника, сообщает ему: «Будут в этой книге и иного рода рассказы – любовные, «дворянские» и даже, если хотите, «философские». Но мужик опять будет на первом месте – или, вернее, не мужик в узком смысле слова, а душа мужицкая – русская, славянская. Я с великим удовольствием поставил бы эпиграфом к этой книге один из последних заветов Гл. Успенского: «Смотрите на мужика… Все-таки надо… Надо смотреть на мужика!» В начавшемся возрождении реализма Бунин вместе с Горьким, Короленко, а также гр. А. Толстым, И. Шмелевым, И. Сургучевым, М. Пришвиным продолжает заветы классической русской литературы.

Усиление критической направленности сказывается и на изображении столь любезного бунинскому сердцу, ставшего выморочным древнего «рыцарского» сословия («Последнее свидание», «Последний день», «Всходы новые»). Изрядно вылиняло дворянское семя! Изменилась и любовь обитателей дворянских гнезд.

Тайные встречи в липовых аллеях, звуки фортепьяно, бледное девичье лицо – красивой неправдой представляется бунинским героям жизнь их отцов и дедов. «Ах, эти Тургеневы!» – говорит «со злобой» Стрешнев («Последнее свидание» – ранняя редакция). Его отношения с некогда любимой Верой выглядят горькой пародией на чувства тургеневских и толстовских помещиков. Те же вековые аллеи, те же родовые усадьбы, только героиня – «жалкая институтская таперша», а он – неудачник без определенных занятий, «старый пьяница».

А вот другая любовь. «Далеко на селе хорошо и протяжно пели девки старинную величальную песню «При вечере, вечере, при ясной лучине…». ‹…› Шагом едет мимо малый в ночное, сладко дышат свежестью луга ‹…›.

– Ай не узнала? – спрашивает он притворно-небрежно.

– Дюже ты мне нужен узнавать! – отзывается нежный, грудной, неуверенно-звонкий голос, и против воли звучит в нем ласка, радость нечаянной встречи» («Худая трава»).

Иные краски, иное обаяние у этой картины. Очевидно все же, что крестьянская тематика никак не исчерпывалась у Бунина «неизлечимыми уродами», как отозвался ученик Горького писатель Иван Вольнов.

Хотя в бунинских рассказах жизнь «усадьбы» и «избы» противопоставляется, это, однако, не создает полярных положений. Мужик Лукьян Степанов («Князь во князьях»), живущий со своими многочисленными чадами в земляной берлоге, и родовитая дворянская семья – казалось бы, все предпосылки для резкого социального контраста. Но оказывается, что как раз Лукьян и есть «князь во князьях», способный скупить на корню все барское добро, и в новый дом свой он не переходит из землянки, боясь, что его несмышленыши внуки оборвут в нем «шпалеры». Так рождается противопоставление, где оба полюса не в силах привлечь к себе исключительную любовь автора. На одном – не способные ни к какой практической деятельности, сходящие на нет потомки знатных фамилий, прожигающие остатки состояния; на другом – энергичные, цепкие и жадные выходцы из недавнего «тягла»:

«Жизнь в Стрельне, у Яра только начиналась. Весело было входить туда, в огни, тепло, блеск зеркал, теплый воздух, пахнувший сигарами, шампанским и жареными рябчиками, отряхивать морозный снег с мехов ‹…› и помогать дамам, шуршащим шелком юбок, раскрасневшимся и сияющим с мороза, расстегивать ботинки! А Лукьян Степанов, мирно ночевавший со своим многочисленным потомством и телятами в теплой земляной берлоге, уже третий раз просыпался в эту пору и босой выходил наверх, на скрипучий снег, под черно-синее небо и звезды». Семейство Никулиных изображено в рассказе с не меньшей долей участия, что и непрактичная Раневская и Гаев в «Вишневом саде». С другой стороны, торжествующий деревенский буржуа Лукьян Степанов вызывает у Бунина скрытое чувство неприязни.

В течение 1910-х годов Бунин продолжает осваивать новые обширные социальные пласты под углом той же, исторически взятой темы России. Беседуя с корреспондентом газеты «Московская весть» в сентябре 1911 года, писатель сказал: «В моем новом произведении «Суходол» рисуется картина жизни следующего (после мужиков и мещан «Деревни») представителя русского народа – дворянства». Как и группирующиеся вокруг этой «поэмы» стихи («Пустошь») и рассказы («Последнее свидание», «Последний день», «Грамматика любви» и др.), «Суходол» показывает выморочную судьбу мелкопоместной массы дворянства – не культурных «верхов», не «усадеб Лариных и Лаврецких», а наинизших, близких деревне и мужику.

Завершающая «дворянские элегии» начала века повесть-поэма «Суходол» по-новому распределяет свет и тени в эпизодах отошедшего бытия. Жизнь предков сохраняет былое очарование и влечет к себе Бунина, но иные, жесткие черты проступают на лицах фамильных портретов, до тех пор «кротко» глядевших на него со стены («Антоновские яблоки»). Как отмечал рецензент «Вестника Европы», «только что вышедший сборник Бунина «Суходол» подтверждает безотрадную характеристику русской деревни. К этому прибавляется еще окончательное отречение автора от всяческого «обольщения стариною» дворянского крепостного быта». Многие критики уловили связь между суровым изображением деревни крестьянской в первой повести и той же деревни в «Суходоле», лишь взятой с дворянского конца. В суходольских жителях, помещиках и дворовых, Бунин стремится выявить прежде всего исконно русские «общедеревенские», мужицкие черты, обусловленные всем их уходящим в многовековую давность бытием.