«Мне тогда шел двадцать шестой год, по, конечно, в сущности мне было двадцать. Однако Катерина Михайловна вовсе не была «взрослей» меня, хотя ей было 32–33 года и выросла она в городе. Она была худая, болезненная, истерическая девушка, некрасивая, с типическими для истерички звуком проглатывания – м-гу! – звуком, которого я не мог слышать. Правда, в ней было что-то чрезвычайно милое, кроме того, она занималась литературой и любила ее страстно. Чрезвычайно глупо думать, что она могла быть развитей меня оттого, что у них в доме бывал Вл. Соловьев. В сущности знала она очень мало, «умные» разговоры еле долетали до ее ушей, а занята она была исключительно собой. Следовало бы как-нибудь серьезно на досуге подумать о том, как это могло случиться, что я мог влюбиться в нее. Обычно, при влюбленности, даже при маленькой, что-нибудь нравится: приятен бывает локоть, нога. У меня же не было ни малейшего чувства к ней, как к женщине. Мне нравился переулок, дом, где они жили, приятно было бывать в доме. Но это было не то, что влюбляются в дом оттого, что в нем живет любимая девушка, как это часто бывает, а наоборот. Она мне нравилась, потому что нравился дом… Кто я был тогда? У меня ничего не было, кроме нескольких рассказов и стихов. Конечно, я должен был казаться ей мальчиком, но на самом деле вовсе им не был, хотя в некоторых отношениях был легкомысленен до того и были во мне черты такие, что не будь я именно тем, что есть, то эти черты могли бы считаться идиотическими. С таким легкомыслием я и сказал ей однажды, когда она плакалась мне на свою любовь к X: «Выходите за меня замуж… Да ведь это можно только тогда, если за человека голову на плаху можно положить…» Эту фразу очень отчетливо помню. А роман ее с X был очень странный и болезненный. Он был похож на Достоевского, только красивей.
В‹ера› Н‹иколаевна› – Все-таки она думала, что И‹ван› А‹лексеевич› больше в нее влюблен. Она была очень задета его женитьбой через два месяца после предложения ей. Ведь это было в июне, а в сентябре он женился.
И‹ван› А‹лексеевич› – Да, и тоже был поступок идиотский. Поехал в Одессу и ни с того ни с сего женился».
Ужли «ни с того ни с сего»?
4
К прибрежью моря длинная аллея
Ведет вдали как будто в небосклон:
Там море подымается, синея
Меж позабытых мраморных колонн.
Там на прибой идут ступени стройно
И львы лежат, как сфинксы, над горой;
Далеко в море важно и спокойно
Они глядят вечернею порой.
А на скамье меж ними одиноко
Сидит она… Нет имени для ней,
Но знаю я, что нежно и глубоко
Она с душой сроднилася моей.
Я ль не любил? Я ль не искал мятежно
Любви и счастья юность разделить
С душою женской, чистою и нежной,
И жизнь мою в другую перелить?
Но та любовь, что душу посещала,
Оставила в душе печальный след, –
Она звала, она меня прельщала
Той радостью, которой в жизни нет.
И от нее я взял воспоминанья
Лишь лучших дней и уж не ту люблю,
Кого любил… Люблю мечты созданья
И снова о несбыточном скорблю.
Вечерняя безмолвная аллея
Зовет меня к скалистым берегам,
Где море подымается, синея,
К пустынным и далеким небесам.
И горько я и сладостно тоскую,
И грезится мне светлая мечта,
Что воскресит мне радость неземную
Печальная земная красота.
Не здесь ли, в стихотворении 1900 года – года разрыва с Анной Цакни, – поэтический ключ к разгадке этого чувства? И если заменить слова «ни с того ни с сего» другими: «вдруг», «внезапно», то все, пожалуй, встанет на свои места. Это и происходит «вдруг»: «Вдруг вошла любовь и стало светло…» – строки расхожих романсов и шлягеров. Короткая запись в бунинском дневнике за 1898 год:
«Ранней весной, кажется, в Москве, в «Столице». Лопатина.
Где весной?
Начало лета – Царицыно.
Прощание поздним вечером (часу в одиннадцатом, но еще светила заря, после дождя), прощание с Лопатиной в лесу. Слезы и надела на меня крест (иконку? и где я ее дел?).
В конце июня уехал в Люстдорф к Федорову. Куприн, Карташевы, потом Цакни, жившие на даче на 7-й станции. Внезапно сделал вечером предложение. Вид из окон их дачи (со 2-го этажа). Аня играла «В убежище сюда…».
В убежище сюда направил на Господь…
Эти строки известного романса Бенжамена Луи Поля Годара должны были принести счастье. Но убежище оказалось ненадежным.
Впрочем, поначалу все было прекрасно. Бунин, позабыв о Лопатиной, с легким сердцем путешествовал в Одессу – через Кременчуг, Николаев, далее морем – к своему доброму приятелю Александру Митрофановичу Федорову. Плодовитый прозаик, поэт, драматург, он был, по словам В. Н. Муромцевой-Буниной, «очень уверенным в себе сангвиником, подвижным, любившим путешествия». Добавим – в том числе и любовные. «Федоров не мог жить без романов», – замечает Вера Николаевна. Жена его, Лидия Карловна, в прошлом актриса, была старше мужа и, видимо, глядела на эти шалости сквозь пальцы.
Бунин радовался встречам – с друзьями, с Одессой и, конечно, с морем. Недаром Бальмонт, в своем высокопарном стиле, сказал ему как-то: «Бунин, у вас есть чувство корабля!» Здесь, в Люстдорфе, немецкой деревушке вблизи Одессы, он знакомится с Куприным – сближается с ним сразу, с первой встречи. Здесь – для него редкий случай! – он легко сошелся, подружился с литераторами и живописцами из Одессы, входившими в Товарищество южнорусских художников, которые собирались по четвергам у Евгения Иосифовича Буковецкого. О самом Буковецком, жанристе и портретисте, и его приятеле, писателе и художнике Петре Александровиче Нилусе В. Н. Муромцева-Бунина вспоминала:
«Буковецкий был человек с большим вкусом и с причудами, со строгим распределением дня… Теперь он жил один, но все свободное время от работы и всяких личных дел – свои досуги – он делил с Петром Александровичем Нилусом, с которым жил в самой нежной дружбе.
Кроме писания портретов и ежедневной игры на рояле по вечерам, Буковецкий ничем больше не занимался (Петр Александрович Нилус вел все его дела). У него на самом верху дома была прекрасная мастерская, устланная коврами, с удобной мебелью и огромным окном над тахтой. В этой студии было много икон, которые он собирал».