Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 35

А она рассказывала:

– Бывало, идем по Арбату, он в высоких ботинках, в потрепанном пальто с барашковым воротником, в высокой барашковой шапке и говорит: «Вот вы все смеетесь, не верите, а вот увидите, я буду знаменит на весь мир!» Какой смешной, думала я…

Вспоминала она об этом, гостя у нас на Бельведере в Грассе, после получения Иваном Алексеевичем Нобелевской премии».

Катерина Михайловна Лопатина скончалась в эмиграции 19 сентября 1935 года и была похоронена в местечке Вальбона, в пяти километрах от Грасса. Бунин хотел «написать… нелепейший роман с Катериной Михайловной», но вернулся к ней, к ее образу и незаурядной личности, когда работал над философским трактатом «Освобождение Толстого» (1937). Хотя Лопатина отказывалась видеть в Толстом «учителя жизни», так как была предана идеям Владимира Соловьева (отвергавшего его богоборчество и непротивленчество), зато Толстой-художник был и оставался для нее богом. И Бунин – по давним, молодым и совсем близким воспоминаниям – воссоздал облик Катерины Михайловны, которая бывала у Толстых в Хамовниках и в Ясной Поляне и дружила с Верой Сергеевной, дочерью Сергея Николаевича Толстого.

«Лопатина была женщина в некоторых отношениях замечательная, – писал в «Освобождении Толстого» Бунин, – но очень пристрастная. ‹…›

– И я, как вы, узнала о Толстом очень рано, еще маленькой девочкой, – рассказывала она. – В нашей зале с роялью, стульями по стенам и висячими грустными лампами, – она так и сказала: «грустными лампами», – отец мой читал его новый роман в «Русском вестнике». Долетали отдельные фразы, и я чувствовала, как странно хороши они! ‹…›

В Мертвом переулке, в огромном особняке, снятом Олсуфьевым (граф, генерал свиты государя. – О. М.) для зимних приездов из подмосковной деревни, я увидела его впервые.

В большой зале был накрыт длинный стол ослепительно белой скатертью, и два лакея, старый и молодой, во фраках, с хлопотливой озабоченностью расставляли на нем тарелки с печеньями и тортами и раскладывали серебро. В гостиной играли маленькой компанией в карты. И вот он вдруг вошел своей легкой, молодой походкой, в мягких, беззвучных сапогах, в серой блузе с тонким ремешком-поясом, со своей большой бородой и непередаваемым, резко-неправильным, совершенно незабываемым лицом, с пронзительно-острыми, умными глазами. И глаза эти сразу (и уже на всю жизнь) показались мне жесткими, недобрыми, – такими, как определил их мой отец: «волчьи глаза». Потом уже всегда, когда он вдруг входил, мне делалось не по себе и жутко: будто в яркий солнечный день открыли дверь в темный погреб. Меня ему представили просто: «Дочка», – и назвали моего отца. Он сказал: «Знаю», – и пожал мне руку. А я не верила себе, что вижу его, – того, кто мог написать небо над Аустерлицем, и Бородино, и мать в «Детстве», и свидание Анны с сыном».

Возможно и даже наверняка, что Бунин, претворяя услышанное в слово, придал ему свой ослепительный слог и стиль, и все же замечательные подробности принадлежат Лопатиной, и только ей. Это горячее чувство преклонения перед художественным гением Толстого, несомненно, роднило Бунина с Катериной Михайловной, должно было усилить их духовную близость. Впрочем, тогда, помимо обоюдного духовного влечения, близости интересов, Бунин испытал пусть короткое, но безусловно глубокое чувство к Лопатиной. Вечный юноша! Не перестаешь удивляться пылкости бунинской души. Да и как иначе? Откуда бы тогда явились миру «Легкое дыхание», «Сны Чанга», «Митина любовь», «Солнечный удар», книга о любви «Темные аллеи»?..

В эту недолгую пору зимы 1897-го – лета 1898 годов Бунин вновь почувствовал себя счастливым и несчастным, любящим и непонятым. Жаркие признания перемежались горькими упреками, пока наконец не наступило прощание, разрыв. В отчаянии, не помня себя, Бунин писал ей 16 июня 1898 года:

«Прощайте, милая и дорогая моя, радость и скорбь моей жизни, незабвенный и мучительный родной друг! Страшную ночь переживаю я – невыразимо страшную в безвыходном страдании. И порою я совсем падаю духом и, клянусь Вам тоскою своей кончины – полжизни готов отдать за то только, чтобы на мгновение увидать Вас перед собой, как к матери кинуться и прижаться с горячим рыданием к вашим коленям и крикнуть Вам – пощадите меня! Пожалейте и спасите меня от печалей! Но выхода нету и в оцепенении страшного изумления я спрашиваю себя – как может быть это? Как не почувствовали Вы никогда моей любви и не дрогнуло у Вас сердце? И уж никакой надежды! Помню эти горькие и безумные два дня в Петербурге без Вас. Но тогда я был безумно счастлив и счастлив во всякое время. Тогда мне казалось, что хоть ценою жизни я могу взять Вашу любовь, ждал чего-то всем существом своим и заплакал от несказанной радости, разорвавши Ваше письмо. Ох, если бы Вы знали, каким счастьем захватило мне душу это внезапное прикосновение Вашей близости, Ваши незабвенные и изумительные по выражению чувства слова: «Мне грустно, я хочу Вас видеть и хочу, чтобы Вы знали это…» О, Катерина Михайловна, – не забуду я этого до гробовой доски, не прощу себе до могилы, что не умел я взять этого и не могу не простить Вам за них всего, что только не превышает всех моих сил. И образок Ваш. Вы благословили меня и знайте, что уже не было для меня ничего в ту минуту в жизни. Все страдания мои, все злобы и порывы моей души приклонились в то мгновение, и если бы было это в час вечной разлуки со всем, что дорого и радостно было мне на земле в час последнего прощания с вами, я бы в неизреченной и тихой радости закрыл глаза под Вашим последним благословением меня в этом мире на новую и великую жизнь за его пределами. И клянусь я – горько утешит меня то, что, когда я буду в могиле, на груди моей будет Ваш образок.

Это все, что чувствую я сейчас. Если я переживу это все, может быть, изменится многое, как изменюсь, верно, и я весь, потому что такие дни не проходят даром. Но сейчас есть выше всего одно, есть чувство, которое меня переносит в Вашу комнату, к Вашей постели, у которой я стал бы на колени и сказал бы те немногие слова ласки, нежности и преклонения перед Вами, какие есть на языке человеческом и которые в тысячной доле дали бы почувствовать Вам, как безгранично и свято я люблю Вас сейчас и как я обессилел от страданий. Помните и в одном верьте мне, что каждое мое слово здесь написано истинно кровью моего сердца».

Накануне, поздно вечером – часу в одиннадцатом, когда еще светила июньская заря, Бунин прощался с ней в лесу. «Слезы, – записал он в дневнике, – и надела на меня крест (иконку? и где я ее дел?)».

Было ли у Лопатиной ответное чувство? Вряд ли. Скорее всего, ей просто было лестно и приятно, что молодой, красивый, талантливый человек так пылко привязался к ней. Отправив Бунину письмо в Петербург, о котором тот так страстно говорит, она в свой черед занесла в дневник: «Сегодня я послала ему письмо. Я говорила ему, что мне грустно, что я хочу его видеть и хочу, чтобы он знал это, но не зову его». Последние слова особенно знаменательны. Но, играя и дразня его, Лопатина не подозревала о переменчивости бунинской натуры, не догадывалась, что Бунин, не испытав взаимности, способен загореться чувством новым.

«…Не забуду я этого до гробовой доски», – исповедовался Лопатиной двадцатисемилетний Бунин; «как о воде протекшей будешь вспоминать», – мог бы повторить он слова одного из своих героев, взятые из Экклезиаста, через долгие тридцать лет. И вот уже в далеком Грассе, 5 июня 1931 года, в разговоре с Верой Николаевной и Галиной Кузнецовой, Бунин с иронией описал давний роман: