Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 112

«23. IX.42. И с Царицыном и с Кавказом немцы все-таки жестоко нарвались. Последние дни им просто нечего сказать: «берем дом за домом…» Перебили их русские, конечно, в ужасающем количестве. И то хлеб».

«1. II.43. Паулис, произведенный вчера Гитлером в маршалы, сдался в Царицыне, с ним еще 17 генералов. Царицын почти полностью свободен. Погибло в нем будто бы тысяч 300. Но в Берлине речи – 10-летие власти Хитлера».

«8. II. Понедельник. Взяли русские Курск, идут на Белгород. Не сорвутся ли?»

«2. IV. Пятница. Часто думаю о возвращении домой. Доживу ли? И что там встречу?»

«20.1.(44). Просмотрел свои заметки о прежней России. Все думаю: если бы дожить, попасть в Россию! А зачем? Старость уцелевших (и женщин, с которыми когда-то), кладбище всего, чем жил когда-то».

«23. VII. Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершенно истинно гигантское дело!»

Оккупантов с их наглыми лицами, гортанной речью, стучащей походкой, с их жестокостью и бесчеловечием Бунин ненавидел, как вспоминал скрывавшийся на вилле литератор еврейского происхождения А. Бахрах, «не только политически или по-человечески, но и с точки зрения эстетической». Когда речь шла о чем-то существенном и принципиальном, не мог сдерживаться и скрывать свои чувства.

Однажды Бунин завтракал в русском ресторане на бульваре Гамбетта, недалеко от моря. Зал был переполнен, публика была в большинстве русская. Бунин по своей привычке говорил очень громко и почти исключительно о войне. Некоторые из присутствовавших явно прислушивались к его словам, может быть, и узнали его. Желая перевести беседу на другие темы, сосед спросил о здоровье, коснулся перемены погоды. Бунин, словно бравируя, воскликнул:

– Здоровье? Не могу жить, когда эти два холуя собираются править миром!..

Два холуя – то есть Гитлер и Муссолини. Это было до крайности рискованно. По счастью, бунинская смелость последствий для него не имела. Но могло бы быть и иначе, так как доносчиков, платных и добровольных, развелось в Ницце достаточно, и некоторые были известны даже по именам.

В дни Тегеранского совещания Бунин говорил:

– Нет, вы подумайте, до чего дошло – Сталин летит в Персию, а я дрожу, чтобы с ним, не дай Бог, чего в дороге не случилось…

Между тем фашисты готовили широкие операции по выселению иностранцев из Приморских Альп. В Каннах и Ницце шли облавы, людей хватали не только в их квартирах, но прямо на пляже. По словам самого Бунина, гестапо «долго разыскивало» его.

2

С каждым месяцем жить становилось все труднее, все невыносимее – из-за голода, холода, нужды. Грасские жители в войну съели всех собак и кошек. Бунины кое-как спасались за счет огорода, на котором трудился Л. Зуров, «усыновленный» Верой Николаевной. Но почва оказалась сухой, воды не хватало, и лук, чеснок, бобы и помидоры росли плохо. К тому же у Зурова оказался невозможный нрав, близкий к психическому заболеванию. Он мучил Бунина истериками и откровенным хамством, понуждая погружаться – при попустительстве Веры Николаевны – в мелочные и суетные склоки. В отчаянии Бунин писал 15 декабря 1943 года жившему некогда в «грасской академии» Рощину, которого именовали (по его званию в белой армии) «капитаном»:

«Милый капитан, Вы давно мне не пишете – напишу хоть я сам Вам, – немножко пожалуюсь, как жестоко наказал меня Бог, так жестоко, что я даже дивлюсь: неужели столь велики грехи мои, что я уже 14 лет терплю это наказание! Думаю, что редко в чьей судьбе было нечто подобное! Вот что было, например, вчера вечером – отчасти из-за Вас, из-за Ваших плоскогубцев. Зуров теперь шьет из каких-то лык женские башмачки – для одного своего приятеля в (неразборчиво. – О. М.) – и порядочно на этом зарабатывает, пользуясь между прочим в этой своей работе этими плоскогубцами, кои Вы приобрели когда-то в Бельведере и оставили нам. Эти плоскогубцы я несколько дней тому назад взял у него, чтобы вытащить кое-где гвозди. И вот он входит вчера вечером ко мне в мою спальню-кабинет в присутствии В‹еры› Н‹иколаевны› и Али и лает: «Где плоскогубцы!» Я перед тем сидел часов пять за одной работой, за которую получаю дровами, и устало и рассеянно отвечаю: «Не помню, где они…» Лает еще грубее и грознее: «Надо помнить, раз вы взяли их у меня! Встаньте и поищите!» – «Но позвольте: ведь эти плоскогубцы не ваши. И почему вы так грозно кричите на меня?» – «Прежде всего потому, что теперь никто не смеет так рассуждать: ваши, не ваши! Теперь все общее! И плоскогубцы не ваши, а принадлежат дому!» – «Но ведь дом-то мой? И повторяю: не орите на меня». – «Хочу и ору!» – «Все общее? Но зачем же тогда вы хотели летом бить меня, когда вам вообразилось, что я помял и сорвал на вашем огороде, то есть на земле при даче, которую все-таки я снимаю, – немного стеблей гороха? Почему у вас в комнате все стены увешаны луком и что было бы, если бы я, например, потребовал хоть одну луковицу вашу в наше хозяйство! Вы ваше логово, заваленное всяческим вашим провиантом и, между прочим, моими же дровами, которыми вы топите мою печку, отнятую самым наглым образом у В‹еры› Н‹иколаевны›, погибающей от холода, – вы ваше логово охраняете, как цепной кобель, а как дело доходит до меня, вы орете, что теперь все общее! Очень удобный коммунизм! 14 лет тому назад вы сели на мою шею, три года тому назад опять внедрились ко мне – и это после того, что было между нами! – и опять живете себе припеваючи, смехотворно платя мне 300 франков в месяц – за питание, за отопление, за освещение, за комнату, за воду, за стирку вашего белья и т. д. и т. д. – 300 франков теперешних в месяц, т. е. иначе говоря, не больше одного франка или даже 50 сантимов в день на всем, на всем готовом!» – Ну, словом, крик, скандал, вопли побелевшей до снега В‹еры› Н‹иколаевны›: «Ян, Ян, ты не смеешь так говорить!» А нынче вечером я был в гостях у соседа, возвращаясь уже в темноте, к 7 часам, подхожу к дому и слышу: он дико орет на В‹еру› Н‹иколаевну›: «Вы всегда были свинья и такой же свиньей и останетесь! Я сижу, пишу, и вдруг вы врываетесь ко мне, отрываете меня от работы, ищете какое-то ваше дурацкое письмо! Вы последняя свинья! Вчера устроил мне скандал этот старый дурак, а нынче вы – старая дура, свинья!» Она ему нежно и жалостно: «Вот и видно, Леня, что вы не любите меня…» А он опять: «Потому что вы – свинья!»

Капитан, клянусь Богом – я передаю стенографически! И неужели никогда этот архимерзавец, архискот не будет извергнут не только из литературной среды, но из всякого общества? Архинегодяй, плантажирующий 14 лет моим архитерпением ради несчастной, архинесчастной В‹еры› Н‹иколаевны›, которую он чуть не по щекам бьет, если она, например, осмелится пикнуть: «Леня, про какой город вы слышали по радио? Я же ведь плохо слышу, повторите…» Она, правда, стала плохо слышать, но если бы вы слышали, как он гаркает на нее в этих случаях: «Я не буду сто раз долбить вам одно и то же!» Но как видите, это ангельские цветочки по сравнению с тем, что я слышал нынче вечером, подойдя к дому и затем неслышно войдя в дом, – как он орал: «Старая дура, свинья!»

А год тому назад он однажды уехал в Ниццу, а утром в тот день я прочитал (когда он уже уехал) приказ о полнейшем затемнении окон по вечерам и повесил в его комнате плотную розовую занавеску на окно вместо прозрачной зеленой – и, Бог мой, что было, когда он вернулся! Слышу из своей комнаты – весь дом трясется от его рева: «Кто смел перевесить мне занавеску?! Морду тому разобью в кровь!» И вдруг, с палкой в руке, влетает ко мне: «Это вы? Так видите эту палку?!» – «Вон, негодяй, из моего дома!» – «Сам негодяй! Молчать, пока не бит!» Я тотчас хватаю что попало, но тут с воплем между нами В‹ера› Н‹иколаевна›! Не разговариваю с месяц, затем плюю на это дело… Какая грязь, какой позор! Но что же, что же мне делать?! Проломить ему чем попало голову, чтобы В‹ера› Н‹иколаевна› умерла от разрыва сердца? А как-то прошлым летом возвращаюсь к обеду из Ниццы, садимся обедать втроем – я, Аля, В‹ера› Н‹иколаевна› – он в саду, но через пять минут влетает, весь белый, в столовую – и, глядя на меня бешеными глазами, орет: «Всякого, кто будет ходить ко мне в огород и топтать и рвать мой горох, буду бить, как собаку!» – «Вы, очевидно, думаете, что это я ходил, топтал и рвал, и грозите и меня бить?» – «Да, да, и вас – дико буду бить!» – Я вскакиваю и хватаю бутылку, он хватает стул и заносит над моей головой, Аля хватает его за руки, В‹ера› Н‹иколаевна› опять с диким воплем между нами…