Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 103

Он неохотно участвовал в публичных выступлениях, уклонился от состоявшегося в 1928 году в Белграде съезда русских эмигрантских писателей. Сторонился групповых пристрастий, но много и охотно печатался в периодике. Ощущение неоцененности, несправедливости выпавшей на его долю судьбы жестоко преследовало его. Правда, уже не раз возникал вопрос о присуждении ему Нобелевской премии в области литературы. Впервые его кандидатура была поддержана Роменом Ролланом еще в 1922 году, который, однако, оговорился, что выступит за Бунина только в случае, если не будет выставлена кандидатура Горького. «Если был бы выдвинут Горький, то я прежде всего голосовал бы за него…» Мучительные для него разочарования преследовали Бунина много лет.

Эмиграция предлагала объединить трех соискателей: Бунина, Мережковского и Куприна, но Бунин решительно отклонил такой шаг. В 1923-м и 1926 годах переговоры о выдвижении бунинской кандидатуры вновь возобновлялись – и вновь безрезультатно…

Душным августовским вечером 1930 года Бунин с Кузнецовой возвращались после купания на виллу живописными и грязными улочками старого Грасса, где, наверное, ничто не изменилось со времен средневековья. Встретившийся им (городская достопримечательность) дурачок Жозеф – в полуцилиндре, с кистью винограда в руках – важно кивнул, сказав с гримасой «Yes». Он, очевидно, принимал их за англичан.

Кузнецова подумала о том, как много здесь, в Провансе, интересных живописных фигур, которых она по лени или нелюбопытству не заносила в свою записную книжку, и сказала об этом Бунину. Он медленно ответил ей со своим характерным южным «г»:

– Надо, кроме наблюдений о жизни, записывать цвет листьев, воспоминание о какой-то полевой станции, где был в детстве, пришедший в голову рассказ, стихи… Такой дневник есть нечто вечное. Да вот даже то, что делает Вера, записи разговоров знакомых, гораздо важнее для нее, чем все ее попытки описывать Овсянико-Куликовского. Да разве она меня слушает?

Помянув известного профессора-словесника, Бунин заговорил о четвертой книге «Жизни Арсеньева», над которой работал мучительно, в сомнениях и колебаниях относительно выбора самого жанра:

– В сотый раз говорю тебе – дальше писать нельзя! Если бы передохнуть год, два, может быть, и смог продолжать… а так… нет. Или в четвертую книгу – схематично – вместить всю остальную жизнь? Первые семнадцать лет – три книги, потом сорок лет в одной – неравномерно… Знаю. Да что делать?..

Внизу «своей» горы Бунин увидел великолепный темно-синий автомобиль.

– Не иначе как нашелся наконец и для моих книг богатый американский издатель… – с грустным юмором заметил он Кузнецовой.

Когда они отворили калитку, навстречу с кресел под пальмой поднялся высокий мужчина, одетый с той очевидностью богатства, которая доступна немногим.

– Не забыли своего суходольского музыканта, – улыбаясь, сказал он с изящной сдержанностью интонации, произнося «р» вместо «л».

– Забыть часть нашей России и ее гордость! – в тон ему ответил Бунин, словно помолодевший в эту минуту на десяток лет.

Они были очень похожи внешне, в обоих сквозила порода, только Рахманинов был мужественнее, больше Бунина и черты его лица были крупнее.

Рахманинов познакомил Бунина со своей дочерью Татьяной, и завязался обычный в таких случаях необязательный разговор. Минут через двадцать он поднялся, говоря, что им надо ехать обедать. Вера Николаевна, сперва неуверенно, а потом видя, что они готовы согласиться, более настойчиво стала приглашать остаться, дружно поддержанная всем домом. После недолгих уговоров Рахманиновы уступили. Живо были мобилизованы все домашние припасы; прислугу послали вниз за ветчиной и яйцами, Кузнецова побежала за десертом, и через полчаса все уже сидели за столом.

Говорили о Шаляпине и его сыне, жившем тогда на Ривьере, о предполагаемой постановке в кино «Бориса Годунова» и о Мережковском как «дописывателе» Пушкина…

– А помните, Сергей Васильевич, – сказал Бунин, – один давний, очень давний вечер с Шаляпиным на «среде» у Телешовых?

– Еще бы! Звонит мне с Валовой: «Петь до смерти хочется! Возьми лихача и немедленно приезжай. Будем петь всю ночь…»

– Можете себе представить, – обратился Бунин к домашним, – что это за вечер был – соединение Шаляпина и Рахманинова! Шаляпин нам тогда сказал: «Это вам не Большой театр. Меня не там надо слушать, а вот на таких вечерах, рядом с Сережей…»

Рахманинов, мало пивший и умеренно евший, позволивший себе только лишнюю чашечку кофе, рассказывал о своем визите к Толстому в 1900 году, а Бунин глядел на него, слушал и думал о разности их жизненных путей и судеб. Тут была и некоторая зависть, и огромная симпатия, любовь к великому композитору и его светоносному, огромному дару. Он мысленно глядел в далекую романтическую пору своей – их общей – молодости, когда, познакомившись с Рахманиновым в Ялте, чуть не всю ночь проговорил с ним на молу, у черноморской воды.

Как бы угадав его мысли, Рахманинов вспомнил о бунинской поэзии, которую высоко ценил, о тонком чутье и вкусе Бунина к русскому слову:

– Право, Иван Алексеевич, вы все как-то по-особенному слышите… Помню, как читал вам в Ялте ночью стихи, а вы вдруг поправили слово, научили меня, как его нужно произносить. А насколько музыкальны ваши собственные стихотворения! И как жаль, что я только два положил на музыку! Да и то романсы эти так редко исполняют…

Слушая Рахманинова, Бунин чувствовал, как все мелочное, случайное, наносное уходит из его души, оставляя чувство любви и признательности к этому великому человеку.

– Спасибо и вам, мой высокий друг, за то бесконечное наслаждение, какое вы доставляете мне, нам, всем русским людям, своей музыкой… – с нежностью в голосе сказал он.

– Да, я русский композитор. – Рахманинов глядел куда-то поверх зубчатой цепи Эстереля, четко рисовавшейся на фойе уже темнеющего южного неба. – Мое отечество воздействовало и на мой темперамент, и на мое мировоззрение… Поэтому моя музыка – Русская…

Собственно, под этими словами мог подписаться и сам Бунин. Его роман «Жизнь Арсеньева» особенно показателен в этом смысле как «удивительный свод событий одной человеческой жизни, скитаний, стран, городов, морей», где «среди этого многообразия земли на первом месте всегда наша Средняя Россия», как сказал о «Жизни Арсеньева» Константин Паустовский. Встреча с Рахманиновым в Грассе пришлась как раз на ту пору, когда деятели русской эмиграции вновь возобновили свои хлопоты о выдвижении Бунина на Нобелевскую премию.

В январе 1931 года в поддержку двух русских кандидатов – Бунина и Шмелева – выступил Томас Манн, однако позднее он заявил, что, как немец, вынужден поддержать своего соотечественника и подать за него свой голос. Бунин страшился даже думать о том, что происходит в Стокгольме.

Вести приходили противоречивые, напряжение нарастало, самого высокого накала для всех обитателей «Бельведера» достигло оно к ноябрю 1933 года, когда все наконец должно было решиться. Днем 9-го числа, когда Бунин с Кузнецовой отправились в «синема», чтобы хоть как-то развеяться, раздался звонок из Стокгольма. Подошедший Зуров едва разобрал: «Иван Бунин… Prix Nobel…» – и тотчас бросился в кинотеатр. Вера Николаевна осталась дома и давала по телефону интервью.