Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана… - читать онлайн книгу. Автор: Олег Михайлов cтр.№ 102

Бог с ней со старостью, со слабостью. Об этом вспоминать не хочется. А вот Грасс, свет, солнце, море… Иван в соломенном канотье, белой рубашке с короткими рукавами, в белых панталонах и туфлях белых на босу ногу, и все мы сбегаем вниз к небольшой площади грасской, откуда идет автобус к морю. Иван впереди всех, хотя всех старше. И в самом автобусе усаживается как начальство (это само собой выходит, он усилий не делает). Все время вертится, торопится. «Ну, едем, едем…» Не сидится ему на месте.

Но и действительно едем, по прелестной приграсской долине, знаменитой душистыми травами и цветами своими (из них выделывают духи, это местное творчество).

Средиземное море! Море Улисса – но мы об Улиссе не думаем. Иван не купается. Просто сидит на берегу, у самой воды, любит море это и солнечный свет. Набегает, набегает волна, мягкими пузырьками рассыпается у его ног – он босой теперь. Ноги маленькие, отличные. Вообще тело почти юношеское.

Засучивает совсем рукава рубашки.

– Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниет, братец ты мой, сгниет… Ничего не поделаешь.

И на руку свою смотрит с сожалением. Тоска во взоре. Жалко ему, но покорности нет. Не в его характере. Хватает камешек, запускает в море – ловко скользит галька эта по поверхности, но пущена протестующе. Ответ кому-то. «Не могу принять, что прахом стану, не могу! Не вмещаю!» Он и действительно не принимал изнутри: головой знал, что с рукой будет, душой же не принимал. Некогда, проезжая с Верой своей в свадебном путешествии мимо Фавора-горы, что-то радостно говорил Вере о Преображении, по давно это было, двадцать лет назад, теперь над ним самим тогдашним и над чувствами его тогдашними лишь –

его же строка, но из еще более ранних писаний.

«Скажи Боре, что я очень смеялась, когда читала о зимних вьюгах в «Анне», вспоминая ту жару, в которой он писал – значит, была потребность в снеге, холоде… – эту часть написал он у нас. Теперь он, вероятно, пишет зной? Ян тоже так: в деревне писал экзотические рассказы, а на Капри деревенские» (Из письма Веры Буниной моей Вере 13 января 1929 года. «Анна» – моя повесть, часть ее написана, действительно, в Грассе у Буниных, жара была знатная).

Но мы выбирали все-таки дни полегче для выездов. Иногда я с младшими – Зуровым и Галиной, иногда с Иваном. В Грассе была тогда убогая и наивная узкоколейка, через Маганьоск, кажется, до Ванс, в сторону Ниццы. Доезжали до какого-нибудь городишки, бродили по разным ущельям – в горы, однако, не забирались, а довольно скоро засаживались в полудеревенское провансальское кафе, где прохладней, мухи сонно жужжат – мирное повседневное житие! Потягивали кисловатое винцо – что Бог пошлет. Все это на большой высоте. Благословенный край внизу открыт в нежно-сияющей, голубовато-туманной дымке. Замыкалась она таинственно синевшим морем.

Помню, раз мы доехали с Иваном до Ванса, городка живописнейшего, заселенного теперь художниками. Тогда, кажется, никто еще не разводил здесь паров «мировой славы», досужие американцы не выкладывали еще восторженно кому следует своих долларов.

Мы с Иваном пешочком спускались вниз по шоссе к Ницце. Он был в духе, легок, сух, блестящ, рассказчик неподражаемый – с ним трудно было соскучиться. О чем рассказывал? Не помню точно. И о разных юбилеях литературных девяностых годов, и о московских либеральных бородачах-ораторах («много видел кобелей я на этом юбилее»), и о мужиках, деревне, знал потрясающее количество выражений «народной поэзии», что при дамах и сказать нельзя.

В городишке Сан-Поль уже гораздо ниже Ванса, древнем провансальском, вдруг встретили мы странную процессию. Какие-то рыцари на конях, в латах, шлемах, с копьями, средневековые стрелки с луками, пехота в маскарадных костюмах.

– Вот стерва, ведь это они для синема стараются. Тут их будут снимать на фоне этого городишки – городишко-то, правда, средневековый… Рыцари… подумаешь! Небось, только и думают, как бы в бистро coup de rouge ^[20] хлопнуть… (и добавил еще кое-что из народной поэзии).

Но был в настроении отличном. И сам бы хлопнул с удовольствием, но – «нет, дорогой мой, здесь винцо дрянь, Бог с ним!»

Благодушно пропустил мимо себя рыцарей, мы же продолжали путь свой к Ницце.

А в другой раз поехали втроем, – он, я и Галина, в городок Бар, тут осталось у меня даже смешное воспоминание.

Иван, как всегда, в канотье своем, во всем белом, веселый и оживленный, вышел с нами из вагончика на «вокзале» (милое провинциальное убожество тех времен в разных Лоргах, Драгиньянах, в этом Баре) – и вдруг быстро, легко подскочил ко мне, остановился и стал в упор разглядывать, точно врач для диагноза. Отлично помню почти вплотную придвинутое лицо, многолетне-знакомые глаза, в них выразился теперь почти ужас. Но и на леопарда он был похож, вот сейчас кинется…

– Это козел! – сказал он сдавленно, все с тем же ужасом. – Это страшный козел! Страшный козел!

Мы с Галиной чуть не прыснули со смеху. Не то было смешно, что нашел он во мне нечто козлиное, но тот почти мистический страх, который выразился на его лице, несколько даже побледневшем. Точно встретил неожиданно мистического фавна – вот заиграет он сейчас на тысячелетней дудочке. Но я не заиграл, на ногах у меня шерсти не оказалось, просто туфли белые, и копыт под ними тоже не было.

Ну, разумеется, пустяк и мелочь. Но Иван был вообще одареннейшей, «особой» натурой. Это о себе он знал и об этом говорил. «Не раз чувствовал я себя не только прежним собою – ребенком, отроком, юношей, но и своим отцом, дедом, прадедом, пращуром, в свой срок кто-то должен и будет чувствовать себя мною».

Не удивительно, что и меня, сотрудника «Современных записок», ощутил он вдруг неким козлоногим, древнего происхождения.

Милые дни Грасса всегда вспоминаются по-хорошему. Как и все в жизни, они кончились. В один из последних, если не последний отъезд наш оттуда Бунины провожали меня с моей Верой в поезде до Сан-Рафаэля. Иван был особенно в ударе – весь этот переезд оказался чуть не сплошным капустником Художественного театра. Иван разыгрывал перед нами какую-то сценку, собственного сочинения – Москвин позавидовал бы. (Но вообще театра он не любил, хотя актерский талант несомненно в нем был, вернее, имитаторский. Некогда Станиславский предлагал ему сыграть какую-то роль, комическую, конечно. «Нет, дорогой мой, я не дурак, чтобы на сцену вылезать. «В Москву, в Москву…» – сверчок трещит, ходульный ветер за сценой веет… покорно благодарю».)

В вагоне у нас сверчков не было, публики тоже, Иван разворачивался перед двумя Верами и мною, и мы трое хохотали до одури.

Где надо было, наконец, выскочил из вагона, наскоро нас поцеловал и куда-то заспешил со своей Верой.

– Ладно, ладно, поезжайте в ваш Париж, чего там…»

3

Никто из жителей Грасса не интересовался тем, что за человек поселился в ветшающей вилле, высоко над городом. Впрочем, даже на родине, в России известность Бунина, как уже отмечалось, не достигала той степени громкости, какой была отмечена литературная репутация Горького, Куприна, Андреева… Что уж говорить о чужбине! Тем паче, что сам Бунин не делал попыток ассимилироваться: даже разговорным французским языком овладеть в совершенстве не хотел. «Понимал все, читал в подлиннике своего любимого Мопассана, – вспоминал Лев Любимов, – но и за три десятилетия свободно изъясняться не научился». Бунин не делал особых усилий, вторит ему Ант. Ладинский, чтобы войти во французскую среду, и так и не прижился к чужой жизни, несмотря на всю любовь к уютному Парижу или милым пейзажам Прованса. Писал, или, вернее, переводил (ради денег, как отмечает Вера Николаевна) «Провансальские рассказы», следил за французской литературой (о чем свидетельствуют хотя бы его предисловие к переводу «Волчицы» Ф. Мориака или встречи с Андре Жидом), но в чужую стихию врасти не хотел.