– Я граф д’Артаньян, капитан мушкетёров его величества. Назовитесь теперь вы, сударь!
– Охотно, граф, тем более что мы достаточно коротко знакомы.
– Кто же вы? – нервно спросил гасконец.
Как бы подсказывая ему ответ, очередная молния на миг озарила всё вокруг. Этого ничтожного мгновения хватило, чтобы сомнения юноши рассеялись окончательно:
– Преподобный отец!
– Да, сын мой, я. И вовремя.
Д’Артаньян стиснул зубы:
– Что… что вы желаете этим сказать, отче?
– Сейчас объясню, – с успокаивающей суровостью посулил францисканец, – как только вы спрячете оружие.
– В таком случае отложим это, святой отец, ей-богу, отложим: клянусь, именно теперь мне не до исповеди, – и мушкетёр сделал попытку продолжить погоню.
Однако властное прикосновение, и ещё более властный голос вынудили его остановиться вторично.
– Прошу вас, отче! – голос юноши звучал необычайно спокойно, что в данной ситуации было верным предзнаменованием срыва. – Умоляю, оставьте меня.
– Вложите шпагу в ножны, – потребовал д’Аррас.
– Нет! – новая попытка вырваться, более удачная.
– Именем его светлости д’Аламеда! – выкрикнул монах уже в спину удаляющемуся гасконцу. – Остановитесь!
Д’Артаньян замер, словно настигнутый на бегу злой пулей. Имя Арамиса подействовало на него не просто завораживающе – он явственно ощутил, как оно обволакивает его, сковывая члены неодолимой силой своего звучания… Весь во власти этого чувства, он медленно обернулся к францисканцу, попутно пряча лезвие в ножны.
– Слава Богу, – пробормотал монах и заторопился к юноше, успевшему отдалиться от него шагов на тридцать. – Правильный, мудрый поступок, граф.
– Увы… – хрипло произнёс д’Артаньян, роняя голову на грудь и вцепившись пальцами в длинные волосы.
– Не надо, сын мой, – д’Аррас полуобнял его, – я помогу вам.
Капитан мушкетёров никак не реагировал на его слова, видимо считая их туманной религиозной болтовнёй во спасение души. Как мог помочь, чем, скажите на милость, мог быть полезен ему сейчас этот священник? Особенно теперь, когда момент упущен, и он, д’Артаньян, вполне вероятно, никогда не узнает имени преступника, посягнувшего на его святая святых?..
– Я помогу вам, – упрямо повторил монах.
На сей раз д’Артаньян не только услыхал, но и понял его.
– Как? – сорвалось с его губ.
– А что намеревались вы предпринять только что? – вопросом на вопрос ответил минорит.
– Вы видели, и можете сами догадаться.
– Да, видел и по всему выходит, что тому, ради кого вы продирались в такую погоду, вдобавок ночью, сквозь чащу со шпагой в руке, трудно позавидовать. Вы, кажется, собирались истребить его, сын мой?
– Верно, отче, – встрепенулся юноша, – и так бы оно и вышло, не станьте на моём пути вы и имя дорогого мне человека.
– Не просто дорогого, а почти отца, разве нет?
– Святая правда, – с душевным благородством кивнул д’Артаньян.
– А не говорил ли вам монсеньёр, чтобы вы остерегались поспешных выводов, и в особенности – поступков?
Д’Артаньян молчал.
– Не предостерегал ли против ненужных стычек?
В ответ – всё то же молчание.
– Не предупреждал ли, случайно, чтобы вы, граф, во всём доверяли прежде всего и единственно – мне?
– Да, да и ещё раз – да, святой отец, – д’Артаньяну немалых трудов стоило сохранять обычное спокойствие, – замечу, кстати, что данную дуэль, не воспротивьтесь вы ей, никак нельзя было б отнести к разряду излишеств. Затронута моя честь – моя и моей невесты, и я уверен: ведай об этом герцог, он первым вложил бы в руки названному сыну разящий меч возмездия.
– Не думаю, – возразил монах.
– Нет? – недоверчиво поднял голову гасконец, пытаясь различить в черноте дождливой ночи выражение лица собеседника.
Не издевается ли тот над его горем и ненавистью, не насмехается ли?..
Казалось, д’Аррас читал мысли молодого человека:
– Я всё объясню.
– Надеюсь, отче, ибо иного выхода я не вижу: для всего остального уже слишком поздно.
– В том-то и дело, что, напротив, рано, сын мой; в том-то и объяснение моего поведения, вызвавшего ваше неудовольствие.
– Можете сразу начинать говорить разгадками, преподобный отец, – с убийственной иронией предложил капитан королевских мушкетёров, – даже в темноте вас нелегко принять за Сфинкса, а я ни на грош не чувствую себя Эдипом.
– Ближе к делу? Охотно, граф.
– Пожалуйста, не останавливайтесь, отче.
– Хорошо. Во-первых, спешу заверить вас, сын мой, что я целиком разделяю негодование, и даже весьма близко к сердцу принимаю жажду мщения, охватившую вашу душу, потому что сам был свидетелем случившегося.
– Как?!
– Молчите, если вам дорога жизнь.
– Мне?! – с непередаваемым чувством вскричал д’Артаньян, скрежеща зубами.
– Тогда – молчите, коль желаете мести.
– Я умолкаю, отче. Вы всё видели?
– Да, – подтвердил д’Аррас после секундного молчания, – всё и больше того, ибо, в отличие от вас, проник взором в суть вещей, в сердцевину заговора, который (не стану отрицать) направлен против вашей чести и жизни. О, я знаю, что вертится у вас на языке: вы хотите сказать «Я был прав!» Действительно, чего ради удержал я вас от такого достохвального поступка, как расправа над коварным злодеем? Во имя чего остановил шпагу, готовую сразить подлеца? Казалось бы, я, посланный монсеньёром оберегать вас, должен был самолично схватить мерзавца и, дождавшись вас, толкнуть его грудью на острие маршальского клинка: это было бы только логично.
– И справедливо, – прошептал д’Артаньян.
– Беда в том, – продолжал францисканец, – что план этот, отличающийся редкостными по нынешним временам благородством и прямотой, план, делающий честь вашей храбрости и ловкости, неминуемо привёл бы вас к эшафоту, а Европу – к пропасти.
Требовалось как минимум установление взаимосвязи, проведение параллелей между личным горем гасконца и европейским равновесием, чтобы заставить того одуматься. С этой минуты юноша стал более внимательно прислушиваться к словам монаха.
– Это истина из истин, сын мой, – вздохнул д’Аррас, – первый же ваш скоропалительный выпад, один-единственный (о, я уверен, что он же стал бы последним) наверняка повернул бы ток мировой истории в такое русло, которого ей следует избегать. Видите, граф, на кончике этой шпаги зиждится счастье народов, легко смываемое ненужной, а вернее сказать несвоевременной, кровью.
– Что вы имеете в виду, отче? – вкрадчиво спросил д’Артаньян, невольно проникаясь благоговением перед священником. – Чья кровь могла бы оказаться столь губительной для мира?