Парижские мальчики в сталинской Москве - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Беляков cтр.№ 105

Летом 1941-го над кошками нависла угроза, которую и обсуждали Инна Григорьевна и Вера Александровна. В Москве уже всерьез говорили о будущей эвакуации. Собственно, сама поездка в Пески была для Цветаевой и Мура некоторой заменой настоящей эвакуации из Москвы. Кочетковы собирались ехать в Ашхабад, но никто не позволил бы им взять с собой кошек. Значит, отъезд хозяев означал неминуемую кошачью смерть. Так что разговор о кошках был для хозяек в высшей степени серьезным и актуальным. А Мур видел перед собой лишь “двух старух, страдающих кошкоманией”.

Цветаева с раннего детства звала его “Мур”, “Кот”, “Мурлыга”, “мой неласковый котенок”. И Мур, включаясь в домашнюю игру, говорил Марине Ивановне: “Фыррр!” На одной из французских фотографий Мур позировал с котом или кошкой на коленях. Цветаева много говорила и писала о котах. Между тем она вовсе не была настоящей кошатницей. Цветаева очень избирательна. В котов она влюблялась, как влюблялась в людей. Последней ее хвостатой любовью был кот Габричевских в квартире на улице Герцена: “…чудный кот, мышиный, египтянин, на высоких ногах, урод, но божество. Я бы – душу отдала – за <…> такого кота”. Зато в Голицыно ей совсем не понравился “вороватый уродливый” кот.⁹³³ Вряд ли она была к нему справедлива. Несчастное животное вынуждено было как-то добывать себе еду, да при этом еще не попасться в зубы деревенской собаке или в руки злому мальчишке.

Что касается Мура, то в свои шестнадцать лет он был совершенно равнодушен к котам, равно как и к другим животным. Ему и в голову не могло прийти завести хоть какое-то живое существо. У него было слишком мало, исчезающе мало сентиментальности. Запредельный эгоизм, сосредоточенность на себе и своих чувствах, переживаниях, интересах сделали его абсолютно невосприимчивым к чарам мохнатых и хвостатых.

В первый же день, проведенный на даче, когда природа и свежий воздух ему еще нравились, Мур замечает: “Но в этой замечательной обстановке из интересных людей, возвышающих красоту местности, – только один я”.⁹³⁴

Уже через несколько дней Мур начал всеми силами уговаривать Цветаеву вернуться в Москву. Как можно скорее вернуться! Больше всего он опасался, что Кочетков привезет Цветаевой из Москвы работу – заказы на новые переводы, и Цветаева вместо того, чтобы поскорее вернуться в столицу, останется в компании “кастратов и сумасшедших идиотов”, как он называл хозяев дачи: “Нет, для деревни я не сделан. Чертовски хочется в Москву. Всё дело в людях, а люди здесь – идиоты”.⁹³⁵

Мура не зря считали насмешливым, ироничным, несентиментальным, холодным. Дмитрий Сеземан и много лет спустя помнил о “критическом, даже злом взгляде” Георгия на мир и на людей. Одноклассники называли его Печориным. Хотя мне вспоминается не “Герой нашего времени”, а “Евгений Онегин”:

Недаром же Мур рисовал именно карикатуры. Его “последовательность и упорство в карикатуре” ставили в тупик столичных педагогов. Даже забросив занятия графикой и живописью, он интересовался этим жанром. Ходил на “прекрасную выставку карикатур” в зале Московского Союза художников на Кузнецком Мосту, сам рисовал карикатуры – и не только на европейских политиков. У него много жанровых сценок, портретов неизвестных людей (Мур редко давал названия рисункам). Они по-своему остроумны и оригинальны, но, по законам жанра, гротескны, подчеркивают уродство персонажей.

При взгляде на человека Мур прежде всего находил недостатки. И чаще недооценивал людей. Не прощал им слабости. Не искал у них особых достоинств: “…я не люблю людей, – признавался Мур. – 99 % людей мне представляются чудовищными существами, это какие-то наросты, раны. Они мне противны. Я всегда в них, в их мнениях, в их манере выражаться распознаю какой-нибудь недостаток или тик, которые мне представляются уродливыми и доминирующими в личности их обладателей”.⁹³⁷

Он не жалел ни взрослых, ни сверстников, ни знакомых Цветаевой, ни своих знакомых, ни даже родственников. Сколько раз находил он приют у тети Лили – Елизаветы Яковлевны Эфрон. И в ноябре 1939-го – после бегства из Болшево. И в сентябре 1940-го, во время поисков квартиры. И осенью 1941-го, когда вернется из Чистополя, и позже, осенью 1943-го, когда вернется из Ташкента. Тетя Лиля “очень сердечный, настоящий человек. Но слишком властна и взбалмошна, да и не бог весть как умна”⁹³⁸, – писал он Але. “Лиля и Вера (мои тетки) отличаются добротой и некоторой долью (так в тексте. – С.Б.) глупости”, – записал он еще летом 1940-го.

Мур ценил знакомство с Анатолием Тарасенковым, но смотрел на литературоведа свысока: “…культурный, симпатичный, довольно умный (но не слишком)”.

“Вчера был поэт Крученых. Мне он не понравился – противный тип”⁹³⁹, – мимоходом замечает Мур после знакомства с живой легендой русского футуризма.

Жена литературоведа Бориса Песиса, по словам Мура, “глуповатая и похожая на «Donald Duck»”.⁹⁴⁰ Женой Бориса Ароновича была переводчица Надежда Михайловна Жаркова. Многие русские читатели знают бальзаковского “Полковника Шабера”, “Чуму” Альбера Камю, “Нану” Эмиля Золя, “Девяносто третий год” Виктора Гюго именно в ее переводах.

Муру нравится общество писателей, но и там он находит “тупоголового Гроссмана”⁹⁴¹. Это, очевидно, Леонид Петрович Гроссман, литературовед; как раз в 1940 году он защитит кандидатскую диссертацию, причем столь блестяще, что по итогам защиты ему присвоят степень не кандидата, а сразу доктора филологических наук. В послевоенные годы напишет для серии ЖЗЛ книги о Пушкине и Достоевском.

Несчастный поэт Владимир Пяст, друг Блока, осколок Серебряного века, вызвал у Мура омерзение: “…странный субъект болезненно-эпилептического вида с собачьими глазами и страдающий определенной одышкой и грузно-неповоротливым телом, равно как и узкой головой с высоко-желтовато-морщинистым лбом”.⁹⁴²

Даже Борис Пастернак, которого Мур вслед за матерью превозносит, все-таки “человек чрезвычайно непрактичный”. Мур не преминул и на этом “солнце” найти пятно.

Недаром Мур со временем полюбит Достоевского. Так и вспоминаются слова Фомы Фомича из “Села Степанчикова”: “Я кричу: дайте мне человека, чтоб я мог любить его, а мне суют Фалалея!” Но герой Достоевского намеренно паясничает, а Мур пишет: “Я жажду гармонии”. Однако вместо гармонии он видит только материал для карикатур. Советская молодежь, на взгляд Мура, груба, невежественна и с пренебрежением относится ко всему, что выходит за пределы круга ее интересов. Старшее поколение – ничуть не лучше: “Молодежь просто уродлива. А «умудренные годами» – большей частью крайне пресны, выжаты словно лимоны”.⁹⁴³