Парижские мальчики в сталинской Москве - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Беляков cтр.№ 107

Мур, насмотревшись на всеобщую панику, писал с раздражением и вполне справедливой злобой: “Попомню я русскую интеллигенцию, едри ее в дышло! Более неорганизованных, пугливых, несуразных, бегающих людей нигде и никогда не видал. Литфонд – сплошной карусель несовершившихся отъездов, отменяемых планов, приказов ЦК, разговоров с Панферовым, и Асеевым, и Фединым… Всё это дает ощущение бреда”.⁹⁵⁹

Страх проявляется у людей по-разному. Страх Мура был рациональным. Авианалет опасен, могут убить, следовательно, надо уехать в те края, где нет авианалетов: “…мне бомбежки не нравятся, а ну их к ляду!” И сначала Мур был согласен эвакуироваться. Валя однажды в шутку сказала, будто Мура “никакая бомба не убьет – отскочит”. Муру эта шутка забавной не показалась: “Настоящая бомбардировка – это, должно быть, ужасно”.⁹⁶⁰

Но вот начались настоящие бомбежки. Дом на Покровском бульваре по тем временам считался большим, а следовательно, представлял собой хорошо заметную цель для немецкого “хейнкеля-111” или “юнкерса-88”. Правда, на крышу бомбы не падали. Но однажды, в ночь с 1 на 2 августа, восемь зажигалок упало во дворе. Их тут же потушили – не зря накануне войны в школах создавали противовоздушные звенья, не напрасно обучали противовоздушной обороне и взрослых москвичей. Бомбили почти каждую ночь, бывали и дневные бомбардировки. Мур по-прежнему дежурил на крыше, готовился тушить зажигалки. Он понимал, что вынужден “подвергать себя большой опасности”, однако в его поведении нет ничего, что напоминало бы панику, парализующий страх. В ожидании дежурства он спешил хорошенько выспаться. Про опасность говорил, что ему “наплевать”. В общем, Мур не был напуган происходящим. Не боялась и Валя. Она даже говорила “о красоте светящихся снарядов” и собиралась во время очередной бомбежки добровольно пойти на крышу.⁹⁶¹ Днем они гуляли вместе. Заходили в книжные магазины. Однажды купили “Новеллы” Гофмана.

Правда, после возвращения из Песков отношения Вали и Мура особенно не развивались. Ожидание встречи оказалось для Мура приятнее самой встречи. Но всё же он по-прежнему увлекался девушкой. Валя, видимо, расстроилась, узнав о скором отъезде Мура. Она с досадой говорила Муру, будто он только притворяется, что не хочет ехать. А на самом деле – хочет. Мур смеялся, говорил, будто станет в дороге “повелевать женами писателей”.⁹⁶²

В общем, настроения Мура далеки от панических. Кроме того, его страшили будущие тяготы эвакуации (сколько их у него впереди!). Одно дело – поехать в большой современный город, другое – бежать куда глаза глядят, почти без денег, почти без продуктов. И куда, собственно, бежать? Писателей эвакуировали в Татарскую АССР, причем даже не в Казань, а в провинциальный Чистополь. Эта перспектива просто возмутила Мура: “Кто знает в Европе и Америке о Татарии? <…> Уезжая в Татарию, я сильно отдаляюсь от жизненного, культурного центра, который собой представляет Москва. Боюсь я надолго застрять в этой Татарии. И что я там буду делать? Глупо как-то: Прага, Париж, Москва… Казань (в лучшем случае, потому что, наверное, жить будем не в Казани – переполненной, а в месте еще захолустней). Как-то абсурдно звучит: я – и вдруг в Татарию жить”.⁹⁶³

Мур боялся, что вдалеке от Москвы не сможет ходить в школу, а значит, это задержит его карьеру, помешает будущему поступлению в институт или университет.

Наконец, все-таки была и Валя… Пожалуй, в конце июля– начале августа она уже не стояла для него на первом месте. Но и потерять ее Мур боялся. “Пугает меня: «Они познакомились в самый канун войны, но катастрофа разбросала их каждого в свою сторону. Он, быть может, пропустил свою большую любовь». До чего банально!”⁹⁶⁴ Только два первых слова написаны по-русски. Дальше – переход на французский, как это у него случалось, если речь заходила о чем-то важном или интимном.

Поразмыслив, Мур решил сопротивляться отъезду всеми силами. Бомбежки не так уж страшны, немцы Москву не возьмут. “Если бы я жил один, то никуда, даже на дачу, не уезжал бы”. Если мать пригласят в ту же Казань с какой-нибудь “творческой командировкой” – другое дело. Можно и поехать на всё готовенькое. А почти без денег, почти без еды оправляться “в глушь” нет у него никакого желания. 5 августа Мур твердо для себя решил: “Мой выбор ясен – ни за что в глушь не уеду. <…>…ехать я отказываюсь категорически. Жертвовать моим будущим, образованием и культурой не намерен”.⁹⁶⁵

К тому же летом 1941-го Мур считал, что все-таки некрасиво, позорно просто бежать из города, который еще не штурмует враг. Паникеры его раздражали: “Вообще-то говоря – позор, что некоторые москвичи так «сдали»”.⁹⁶⁶

Видимо, молодежь была настроена оптимистичнее взрослых: “Я <…> категорически не хотела уезжать из Москвы, мы ссорились с мамой, бабушка грустно молчала”⁹⁶⁷, – вспоминала Лидия Либединская. Втайне от нее мать все-таки включила Лидию с ребенком в список эвакуируемых.

Юноши и девушки не знали жизни, легкомысленно относились к опасностям, верили в скорую победу. Хотя исторически именно молодые люди оказались правы.

Между тем у Мура был сильный и взрослый союзник – Муля Гуревич. Летом 1941-го он не воевал, но был по горло загружен работой, причем “не по своей части”. “Муля переводит на англ. язык и работает в райкоме партии – следит за охраной фабрик”⁹⁶⁸, – сообщает Мур.

Умный и хорошо информированный Муля понимал, что столкновение с реальностью советской провинции может быть для недавних репатриантов роковым. В лучшем случае они окончательно разочаруются в советском строе, в социализме. Если Гуревич и в самом деле сотрудничал с органами, то этот довод был для него не последним. В худшем… Трудно сказать, предполагал ли Муля худшее.

Москва и летом 1941-го оставалась островком относительного благополучия. 17 июля ввели продуктовые карточки, однако продукты можно было купить и без карточек: цены еще не выросли до небес, с голода не умрешь. Муля убеждал Цветаеву, что в Москве легче найти работу. Если не литературную, то хотя бы переводчика. Советы дельные. Однако уже накануне войны Мур сетовал, что Цветаевой в Гослитиздате стали мало платить. С первого же дня войны с работой стало заметно хуже, и не только ей, а очень многим литераторам: “Время исключительно трудное: все статьи, ранее заказанные и принятые, сдаются в запас и остаются неоплаченными. Исключение делается только для мобилизованных, – ну, и, конечно, немало исключений делается по блату”⁹⁶⁹, – жаловался ленинградский искусствовед Эрих Голлербах. 26 июня Мур пишет, что Цветаева “спешно переводит антинемецкие стихи, которые теперь наводняют литературный рынок”.⁹⁷⁰ Считается, что последней работой Цветаевой были переводы Гарсиа Лорки, которые она едва успела начать. Или вовсе не успела, а лишь собиралась переводить. Но антинемецкие стихи – это что-то совсем иное.

Наконец настало подходящее время для публикации цветаевских стихов “К Чехии”. Стихи актуальнейшие, в них и про фюрера, и про Германию.

Наверное, для газеты “Правда” стихи слишком сложные. Там уместнее будут чеканные строки ахматовского “Мужества”. Но для литературного журнала – вполне. А уж сколько страсти, сколько благородной ярости в этих строчках: