История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 89

Колло д’Эрбуа громко бранил якобинцев за эту бестолковую манеру – преследовать генералов и должностных лиц всякого рода по поводу Шарбонье и Дагобера, на которых клеветали, пока один генерал побеждал австрийцев, а другой доживал свои дни в Сердане, покрытый ранами. По тогдашнему обычаю всё сваливать на умерших Колло приписал эту страсть к доносам и обличениям остаткам фракции Эбера и посоветовал якобинцам не терпеть больше этих публичных обличений, которые, по его словам, заставляли общество терять драгоценное время и подрывали доверие и уважение к представителям, избранным правительством. Руководствуясь этими соображениями, он предложил устроить у якобинцев особый комитет для принятия доносов и обличений, с тем чтобы тайно препровождать их в Комитет общественного спасения. Таким образом, обличения становились менее шумны и неудобны, а демагогические неурядицы начинали уступать место правильным административным формам.

Итак, без сомнения, честолюбие начинало значительно влиять на расчеты и решения комитета, гораздо более, нежели в начале его существования, однако не настолько, насколько можно было бы ожидать, судя по приобретенной им власти. Учрежденный в начале кампании 1793 года среди ужасных опасностей, комитет был порождением чистой необходимости, но наконец дошел до настоящей диктатуры. По самому своему положению он не мог совершать преобразований, не захватывая власть. Последние мероприятия комитета, бесспорно, были выгодны для него, но и сами по себе были разумны и полезны. Однако наступала минута, когда честолюбию предстояло господствовать одному, когда интересы собственной власти должны были заслонить интересы государства. Таков человек: он не может долго оставаться бескорыстным и скоро ставит самого себя на место прежней своей цели.

Комитету общественного спасения оставалась еще последняя забота – вопрос о религии. Слово добродетель оказалось у всех на устах, честность и справедливость были объявлены главными принципами. Оставалось провозгласить Бога, бессмертие души и все нравственные добродетели и торжественно объявить религию государства. Комитет решил издать об этом декрет. Таким образом он думал противопоставить анархистам – порядок, атеистам – Бога, а развратникам – нравственность. Особенно хотели смыть с Республики упрек в безбожии, которым преследовала ее вся Европа; хотели отвечать священникам, обвинявшим комитет в безбожии за то, что они не веровали в известные догматы.

Были у комитета еще и другие побудительные причины. Обряды поклонения Разуму были отменены. Требовались празднества для декадных дней; нужно было позаботиться об удовлетворении не только нравственных и религиозных потребностей народа, но и воображения его, и доставить ему случаи к сборищам. К тому же время было самым благоприятным: Республика, победоносно окончившая последнюю кампанию, начинала новую также победами. Вместо полного отсутствия средств, подобно прошедшему году, она располагала мощными военными запасами. От страха быть завоеванной Республика начинала переходить к надежде завоевывать; вместо страшных восстаний всюду господствовала покорность. Наконец, если по милости ассигнаций и максимума внутреннее распределение продуктов еще шло довольно туго, то природа точно хотела осыпать Францию своими дарами: из всех провинций приходили известия, что урожай будет двойной и созреет месяцем ранее обыкновенного.

Теперь, стало быть, было самое время спасенной Республике, победительнице, осыпанной дарами, склониться к ногам Всевышнего. Случай был торжественный и значимый для тех, кто веровал, и необыкновенно удобный для тех, кто действовал из политических расчетов.

Заметим еще одно очень любопытное обстоятельство. Сектанты, которые не побоялись уничтожить древнейшее и наиболее укорененное вероисповедание, остановились перед двумя понятиями – о нравственности и о Боге! Если веровали и не все, то все ощущали необходимость порядка и сознавали необходимость подтвердить порядок в обществе признанием общего разумного порядка во Вселенной. В первый раз в истории мира распад всех властей превратил общество в добычу систематических умов, и эти-то умы, далеко перегнавшие все привычные идеи, принимали и сохраняли идею о нравственности и Боге. Этот пример – единственный в летописях мира; он велик и прекрасен; история обязана на нем остановиться.

Доклад по этому торжественному случаю составил и прочел Робеспьер – да больше и некому было. Приёр, Робер Ленде и Карно по общему согласию заведовали административной и военной частью. Барер составлял большую часть докладов, особенно тех, что касались армий, и тех, которые надо было говорить экспромтом. Декламатор Колло д’Эрбуа ходил по клубам и народным сходбищам, где повторял решения комитета. Кутон, хоть и разбитый параличом, тоже везде бывал, выступал в Клубе якобинцев, в Конвенте, среди народа и обладал искусством привлекать внимание своей немощью и отеческим тоном, которым он говорил самые ужасные, свирепые вещи. Бийо, менее подвижный, заведовал корреспонденцией и иногда выступал по вопросам общей политики. Сен-Жюст, молодой, отважный, деятельный, разъезжал по театрам войны и, вдохнув в солдат энергию, возвращался в комитет сочинять убийственные доклады против партий, подлежавших истреблению. Наконец, Робеспьер, глава, вопрошаемый по всем областям, говорил редко, а когда говорил, то о высоких нравственных и политических вопросах. Роль докладчика по предстоящему вопросу и теперь по праву принадлежала ему. Никто сильнее него не высказывался против атеизма, никто не пользовался таким благоговением, такой репутацией непорочности и добродетели, никто, наконец, по авторитету не годился больше для этого своего рода священнослужения.

Никогда не предоставлялось Робеспьеру лучшего случая для подражания Руссо, мнения которого он во всеуслышание исповедовал, а слог – постоянно изучал. Талант Робеспьера чрезвычайно развился в долгой революционной борьбе. Этот человек, холодный и тяжелый на подъем, начинал хорошо импровизировать, а когда писал, слог его обладал чистотою, блеском и силой. В этом слоге было что-то, напоминавшее едкость и мрачность Руссо, но Робеспьер не мог обзавестись ни значительными мыслями, ни страстной и благородной душой автора «Эмиля».

Робеспьер взошел на кафедру 7 мая (18 флореаля) с речью, тщательнейшим образом выработанной и отточенной. «Граждане, – начал он, – народ, равно как и частные лица, именно в благоденствии должны проникнуть в самих себя, чтобы в безмолвии страстей внимать голосу мудрости». Затем Робеспьер пространно развил свою систему. Республика, по его словам, есть добродетель, и все противники, встречаемые ею доселе, – только пороки всякого рода, возмутившиеся против нее и получающие за это плату от монархов. Анархисты, развратники, атеисты – всё это агенты Питта. «Тираны, – продолжал Робеспьер, – довольные дерзостью своих эмиссаров, поспешили выставить напоказ сумасбродства, ими же купленные; они притворялись, будто верят, что таков весь французский народ, и как бы говорили: “Какой вам прок стряхнуть с себя наше иго? Видите – республиканцы не лучше нас!”»

Бриссо, Дантон, Эбер поочередно упоминались в речи Робеспьера, и его разглагольствования против этих мнимых врагов добродетели, дышащие ненавистью и притом уж очень приевшиеся, возбуждают мало восторга. Но скоро он бросил эту часть своей программы и возвысился до мыслей истинно широких и нравственных, которые к тому же талантливо излагал. Тут ему рукоплескало всё собрание. Робеспьер немедленно заметил, что представители нации должны преследовать атеизм и провозгласить деизм.