История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 60

В течение последующих дней Робеспьер продолжал действовать по своей системе. Он приходил к якобинцам читать анонимные и перехваченные письма, доказывавшие, что иноземцы если и не сочинили сумасбродств поклонения Разуму и клевету на патриотов, однако и то и другое одобряют. Дантон был приглашен Эбером объясниться. Он не пришел, чтобы не получилось, будто он повинуется приказанию, но недели две спустя воспользовался удобным случаем, чтобы заговорить о себе. Речь шла о предоставлении всем народным обществам помещения за счет казны. Дантон представил по этому поводу разные соображения и заявил, что если конституция и должна дремать, пока народ поражает и ужасает своих врагов революционными победами, однако не надлежит доверять тем людям, которые хотят завести тот же народ за пределы революции.

Купе, депутат Уазы, возражает Дантону и в самом своем возражении извращает его мысль. Дантон тотчас же опять всходит на кафедру – его встречает ропот. Тогда он повелительно требует, чтобы те, кто имеет повод не доверять ему, высказали свои обвинения с точностью, так, чтобы он мог публично на них ответить, и сетует на выказываемую ему немилость. «Или я утратил, – восклицает он, – черты, характеризующие свободного человека?!» Произнося эти слова, он мотает своей крупной головой, столько раз виденной во всех революционных бурях, головой, которая всегда поддерживала смелость республиканцев и наводила трепет на аристократов. «Разве, – продолжает он, – я уже не тот человек, который был при вас во все критические моменты? Не тот, кого вы так много преследовали и так хорошо знали? Кого так часто обнимали как друга, кому клялись умереть от одних опасностей?» Дантон напоминает о том, что был защитником Марата, и этим как бы прикрывает себя тенью этого человека, которого при жизни его презирал, но и защищал. «Вы удивитесь, – говорит он далее, – когда я изложу вам мою частную жизнь, вы увидите, что колоссальное состояние, которое мне приписывают мои и ваши враги, сводится к тем небольшим деньгам, которые я всегда имел. Пусть-ка мои недоброжелатели приведут против меня какое-нибудь доказательство! Все их усилия не в состоянии поколебать меня. Я останусь один перед лицом народа; судите меня в его присутствии. Я не разорву страницу моей истории, как и вы – страницу вашей!»

В заключение Дантон требует снаряжения комиссии для рассмотрения обвинений, взводимых против него. Робеспьер взбегает на кафедру с необычайной поспешностью. «Дантон, – восклицает он, – просит вас снарядить комиссию для рассмотрения его поступков; я согласен, если он полагает, что эта мера может быть ему полезна. Он требует, чтобы обвинения против него были высказаны с точностью. Хорошо! Я это сделаю. Дантон, говорили, что ты эмигрировал. Говорили, что ты ушел в Швейцарию; что ты притворился больным, чтобы скрыть от народа свое бегство; что ты домогался регентства при Людовике XVII; что всё было приготовлено к назначенному времени для провозглашения отпрыска Капетов; что ты – глава заговора; что наши настоящие враги не Питт, Кобург, Англия или Австрия, а ты, один ты; что Гора вся состоит из твоих сообщников; что не следует заниматься агентами, присланными иностранными державами, и что их заговоры – басни, достойные презрения; одним словом, что следует зарезать тебя, одного тебя».

Громкие рукоплескания покрывают голос Робеспьера. Он продолжает: «Разве ты не знаешь, Дантон, что чем больше у человека мужества и патриотизма, тем с большим упорством враги общего дела стараются погубить его? Разве ты не знаешь, и вы все, граждане, разве не знаете, что эта метода всегда имеет успех? Помилуйте! Да если бы на защитника свободы не клеветали, это было бы доказательством, что не осталось ни дворян, ни священников, с кем бы нам было бороться!»

Намекая затем на Эберовы листки, в которых его, Робеспьера, всегда превозносили, он прибавляет: «Враги отечества как будто нахваливают исключительно меня. Но мне не нужно этих похвал. Неужели эти люди думают, что рядом с похвалами, повторяемыми в известных листках, я не вижу ножа, которым они хотят зарезать отечество? Дело патриотов подобно делу тиранов: они все солидарны. Я, может быть, ошибаюсь насчет Дантона, но, судя по его семейной жизни, он достоин одних похвал. В политическом отношении я за ним наблюдал; некоторое разногласие во мнениях заставляло меня изучать его тщательно, часто гневно. Он не сразу поспешил, я это знаю, заподозрить Дюмурье; он не довольно ненавидел Бриссо и его сообщников; но если он не всегда был одного мнения со мной, неужели я из этого заключу, что он предал отечество? Нет, я всегда видел, что он ревностно служил отечеству. Дантон хочет, чтобы его судили: он прав. Пусть судят и меня! Пусть явятся большие патриоты, чем мы! Бьюсь об заклад, что они окажутся дворянами, людьми привилегированными, священниками. Вы найдете между ними маркиза и получите верную мерку патриотизма людей, которые нас обвиняют».

Потом Робеспьер приглашает говорить всех, кто имеет, в чем обвинить Дантона, но никто не смеет. Сам Моморо, один из друзей Эбера, первым восклицает, что так как никто не является, то это доказывает, что против Дантона нечего сказать. Тогда один из членов предлагает, чтобы президент братски обнял Дантона. Собрание на это соглашается, и Дантон подходит к столу и обнимается с президентом среди общих рукоплесканий.

Робеспьер в этом случае поступил великодушно и ловко. Опасность, общая для всех патриотов, неблагодарность, которой платили Дантону за его заслуги, наконец, решительное превосходство этого человека над другими заставили Робеспьера изменить своему обычному эгоизму, и на этот раз, исполненный добрых чувств, он был красноречивее, нежели это было в его природе. Но услуга, которую он оказал Дантону, принесла больше пользы правительству и старым патриотам, чем самому Дантону, популярность которого уже была утрачена безвозвратно. Энтузиазм не подогревается, и еще нельзя было предположить такой большой опасности, которая дала бы Дантону случай своим мужеством вернуть свое влияние.

Робеспьер, продолжая начатое дело, непременно присутствовал при каждом очистительном заседании. Когда очередь дошла до Клоотса, его обвинили в сношениях с иностранными банкирами, братьями Ванденивер. Он старался оправдаться, но Робеспьер перебил его. Он напомнил о близких сношениях Клоотса с жирондистами, о его разрыве с ними после появления его брошюры «Ни Ролан, ни Марат», брошюры, в которой Клоотс нападал на Гору не меньше, чем на Жиронду; о его чудовищных сумасбродствах, об упорстве, с которым он толковал о Всемирной республике, внушал страсть к завоеваниям и компрометировал Францию перед всей Европой.

«Да и каким образом, – спрашивает Робеспьер, – мог он так уж очень интересоваться счастьем Франции, когда он точно так же интересовался счастьем Персии и Мономотапы ^[8]? Последним кризисом он может похвастаться. Я говорю о движении против религии, движении, которое при осторожности и медленности могло бы быть превосходным, но при такой насильственности может повлечь за собой величайшие несчастья. Господин Клоотс имел с епископом Гобелем ночное совещание… Гобель дал слово на следующий день и, вдруг изменив свои речи и одежду, явился в Конвент и сложил с себя сан свой… Господин Клоотс думал, что нас можно провести этим маскарадом. Нет, якобинцы никогда не будут считать за друга народа этого мнимого санкюлота, пруссака и барона, который имеет сто тысяч годового дохода, обедает с банкирами-заговорщиками и провозглашает себя оратором не французского народа, а рода человеческого!»