История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 52

– Хорошо! – ответил Бриссо. – Я принимаю сравнение с Каталиной. Цицерон сказал ему: «У тебя найдено оружие; послы аллоброгов обвиняют тебя; подписи Лентула, Цетега и Статилия доказывают твои гнусные замыслы». Нас сенат тоже обвиняет, но нашли ли у нас оружие? Приводят ли против нас подписи?..

К несчастью, были обнаружены письма, посланные в Бордо самим Верньо и дышавшие горячим негодованием. Нашли также письмо одного родственника Лаказа, и в этом письме говорилось о приготовлениях к восстанию; наконец, было перехвачено письмо Дюперре к жене Ролана, в котором он говорил, что имеет известия о Бюзо и Барбару и что они собираются наказать злодеяния, совершаемые в Париже.

Верньо на заданные ему по этому поводу вопросы ответил:

– Если бы я вам напомнил о том, что побудило меня так писать, то, может статься, показался бы вам более достойным сожаления, чем порицания. Судя по 10 марта, я должен был думать, что нас хотят убить и распустить национальное представительство. Марат это писал 11 марта. Петиции, с таким ожесточением представляемые против нас, должны были утвердить меня в этой мысли. Тут-то я, убитый горем, и писал моим согражданам, что нахожусь под ножом, и протестовал против тиранства Марата. Он – единственный человек, которого я назвал по имени. Я уважаю мнение народа о Марате, но ведь Марат был моим мучителем!

При этих словах один из присяжных встал и заявил:

– Верньо жалуется, что терпел гонения от Марата. Замечу, что Марат убит, а Верньо еще здесь.

Это глупейшее замечание вызвало рукоплескания части слушателей, и вся прямота, вся разумность слов Верньо не произвела никакого впечатления на ослепленную толпу.

Однако Верньо добился того, что его стали слушать, и, говоря о поведении своих друзей, их преданности, жертвах, принесенных ими Республике, он обрел всё свое красноречие. Все присутствующие были потрясены, и приговор, хоть и заказанный, казался не бесповоротным.

Судоговорение продолжалось несколько дней. Якобинцы, рассерженные этой медлительностью, обратились к Конвенту с петицией, прося поторопить процедуру. По внушению Робеспьера был издан декрет, которым присяжным давалось право после трехдневного судоговорения объявить себя достаточно просвещенными касательно дела и приступить к суду, не слушая больше никого и ничего. И, чтобы название более соответствовало делу, он сверх того заставил переименовать чрезвычайный трибунал в Революционный.

Когда вышел этот декрет, присяжные не посмели тотчас же применить его и объявили, что еще недостаточно ознакомились с делом, но уже на следующий день воспользовались своим новым правом. Подсудимые, потеряв всякую надежду, решили умереть с достоинством. Они пришли на последнее заседание с просветленными лицами. Когда их обыскивали у выхода из Консьержери, чтобы отнять острые предметы, Валазе отдал пару ножниц своему приятелю Риуфу и сказал ему при жандармах: «На, друг мой, вот тебе запрещенное орудие: мы не должны покушаться на наши жизни».

Тридцатого октября в полночь присяжные выносят приговор. У старшины их, Антонелля, лицо выражает истинное волнение. Камилл Демулен, услышав приговор, восклицает:

– Ах, это я их убил! Это мой «Изобличенный Бриссо» (брошюра, написанная им против жирондистов)! – И выбегает вон в отчаянии.

Подсудимых приводят. Услышав роковое слово смерть, Бриссо вдруг опускает обе руки, голова его падает на грудь. Жансонне хочет что-то сказать о применении закона, но его не слушают. Силлери, выронив костыли, восклицает:

– Этот день – лучший в моей жизни!

Многие надеялись, что спасутся молодые братья, Дюко и Фонфред, так как они казались менее скомпрометированными и примкнули к жирондистам не столько по сходству мнений, сколько из благоговения в отношении их характеров и талантов.

Фонфред, обнимая Дюко, говорит ему:

– Брат, я – причина твоей смерти!

– Утешься, – отвечает ему Дюко, – мы умрем вместе!

Аббат Фоше стоит со склоненным лицом, как будто молится. Карра сохраняет свой невозмутимый вид; во всем облике Верньо есть что-то презрительное и гордое.

Ласурс повторяет известные слова древних:

– Я умираю в тот день, когда народ потерял рассудок; в тот день, когда он снова обретет его, умрете вы.

Малодушные Буало и Гардьен также не пощажены. Буало бросает шляпу вверх и кричит:

– Я невинен!

– Мы невиновны! – повторяют все. – Народ, тебя обманывают!

Некоторые имеют бестактность бросить в толпу ассигнации, как бы взывая о помощи, но никто не трогается с места. Жандармы обступают несчастных, чтобы вести назад в тюрьму. Вдруг один из приговоренных падает к ногам жандармов; они поднимают его, залитого кровью. Это Валазе; отдавая Риуфу ножницы, он оставил себе кинжал, которым теперь и заколол себя. Суд тут же решает, что труп Валазе будет отвезен на место казни вместе с другими. Выходя из суда, жирондисты все вместе начинают петь «Марсельезу».

Последняя их ночь была достойна древних героев. Верньо имел при себе яд, но выбросил его, чтобы умереть с друзьями. Они вместе сели ужинать и за столом были оживлены и красноречивы. Бриссо и Жансонне выглядели серьезными и задумчивыми; Верньо тоном возвышенного сожаления говорил об умирающей свободе и с увлекательным красноречием – о судьбах человечества. Дюко прочитал стихи, написанные им в тюрьме, и все хором пели гимны Франции и свободе.

На другое утро, 31 октября, громадные толпы наполнили улицы, по которым должны были проехать жирондисты. Приехав на площадь Революции и сойдя с телег, они обнялись и крикнули в один голос: «Да здравствует Республика!» Силлери первым взошел на эшафот и, с достоинством поклонившись народу, в котором всё еще уважал немощное, обманутое человечество, принял роковой удар. Все подражали ему и умерли с тем же достоинством. Всего за тридцать одну минуту палач скосил эти славные головы; сколько в эти недолгие мгновения погибло молодости, красоты, доблести, таланта! Таков был конец этих мужественных, благородных граждан, павших жертвами собственной утопии. Не понимая ни народа, ни его пороков, ни средств, какими можно руководить им во время такого великого переворота, они вознегодовали на революцию, опошлившую и унизившую себя, и так упорно раздражали чудовище, что были им пожраны. Вечное уважение их памяти!

Тотчас за жирондистами последовали другие жертвы. Гильотина уже не отдыхала. Второго ноября были казнены Олимпия де Гуж (за мнимые контрреволюционные сочинения) и Адам Люкс, депутат Майнца, обвиненный в том же преступлении ^[6]. Шестого ноября перед Революционным трибуналом явился несчастный герцог Орлеанский, перевезенный в Париж из Марселя, и пострадал за то, что внушал подозрения всем партиям. Он был ненавистен эмиграции, подозрителен жирондистам и не вызывал ни у кого тех сожалений, которые утешают в несправедливом приговоре.