История Французской революции. Том 2 - читать онлайн книгу. Автор: Луи Адольф Тьер cтр.№ 51

Но мозг человека устроен не так, чтобы всё упрощать откровенностью. Победившая партия хочет убедить – и лжет; притаившийся в душе остаток надежды заставляет защищаться побежденную партию – и она тоже лжет; и во времена гражданских междоусобиц мы видим постыдные процессы, в которых сильнейший слушает и не верит, а слабейший говорит и не убеждает, просит жизни – и просит напрасно. Когда произнесен приговор, когда потеряна всякая надежда, тогда опять пробуждается человеческое достоинство, и при виде орудия казни оно является в полном блеске.

Итак, жирондисты решились защищаться, а для этого они должны были прибегнуть к некоторым уступкам, к довольно изворотливым речам. Враги хотели доказать их преступление и послали свидетелями в трибунал их убежденных противников: Паша, Эбера, Шометта, Шабо и других, столь же лживых или грязных. Стечение народа было значительным: еще внове было видеть столько республиканцев, осужденных за свою же службу делу Республики. Двадцать один человек: все во цвете лет, во всей силе таланта, некоторые во всем блеске молодости и красоты. Одно уже перечисление имен и лет могло тронуть сердце. Буайе-Фонфред и Дюшатель, 27 лет; Менвьель и Дюко, 28 лет; Дюпра, 33 года; Верны), Жансонне и Легарди, 35 лет; Виже, 36 лет; Бриссо, Гардьен и Ласурс, 39 лет; Антибуль, 40 лет; Буало, 41 год; Валазе и Лаказ, 42 года; Лестер-Бове, 43 года; Дюперре, 46 лет; Фоше, 49 лет; Карра, 50 лет; Силлери, 57 лет.

Жансонне был спокоен и холоден; Валазе негодовал и вел себя презрительно; Верньо был взволнованнее, чем обыкновенно; молодой Дюко был весел; Фонфред, пощаженный 2 июня, потому что не подавал голоса в пользу арестов, требуемых Комиссией двенадцати, но потом, из-за многократных, настойчивых ходатайств за друзей удостоившийся разделить их участь, – с легкостью, казалось, отрешился от своего большого состояния, от молодой жены и от самой жизни.

Якобинец Амар составил обвинительный акт от имени Комитета общественной безопасности. Первым был выслушан Паш. Как всегда хитрый и осторожный, он сказал, что давно уже заметил фракцию, враждебную Революции, но при этом не привел ни одного факта, доказывавшего предумышленный заговор. Он только сказал, что когда Конвенту угрожал Дюмурье, он, Паш, ходил в финансовый комитет просить суммы на продовольствование Парижа и комитет в них отказал, а также что с ним обошлись очень дурно в Комитете общественной безопасности и Гюаде грозил, что потребует ареста муниципальных властей. Шометт, в свою очередь, описал борьбу коммуны с правой стороной, уже известную из газет, и прибавил только один особый факт: Сантонакс был назначен посланником в колонии по рекомендации Бриссо, и, стало быть, Бриссо виновен во всех бедствиях Нового Света ^[5]. Гнусный Эбер рассказал, как был арестован по приказу Комиссии двенадцати, и заявил, что Ролан подкупал всех журналистов, а жена Ролана хотела купить у него, Эбера, его пресловутый листок. Детурнель, министр юстиции, прежде служивший в коммуне, дал такие же неопределенные показания и повторил всё, что уже было известно.

Жансонне

Самым многоречивым свидетелем, показания которого, отличавшиеся особенным остервенением, продолжались несколько часов, был бывший капуцин Шабо, кипучая, но слабая и низкая душа. Жирондисты всегда смотрели на него как на сумасброда, и он не прощал им их пренебрежения; он гордился тем, что хотел восстания 10 августа наперекор их мнению; уверял, что если бы его послали в тюрьмы, он спас бы арестантов, как спас швейцарцев. Словом, он хотел не только отмстить жирондистам, но еще и клеветой на них вернуть свою популярность, поколебленную у якобинцев, потому что его подозревали в биржевой игре.

Шабо сочинил длинное и злое обвинение, в котором показал жирондистов сначала старавшимися завладеть правительством Нарбонна, потом заместившими разом три министерства; 20 июня, говорил он, они устроили сами, чтобы ободрить своих сторонников; против 10 августа восстали, потому что не хотели республики, – словом, всегда поступали по рассчитанному вперед честолюбивому плану и – что ужаснее всего остального – допустили сентябрьские побоища и грабежи в Гард-Мёбль, чтобы погубить репутацию патриотов. «Если бы они хотели, – объявил Шабо, – я бы спас арестантов. Петион давал убийцам пить, а Бриссо не разрешил их арестовать, потому что в тюрьмах находился один из его врагов, Моранд!»

Вот какие низкие твари впиваются в порядочных людей, как только власть поощряет их к этому. Как только вожди бросают первый камень, все, кто копошится в грязи, поднимаются и закидывают этой грязью жертву. Фабру д’Эглантину, заподозренному, как и Шабо, в биржевой игре, тоже нужно было хлопотать о своей популярности, и он дал показания более сдержанные, но и более коварные: сентябрьские побоища и грабежи, по его словам, вполне могли входить в планы жирондистов.

Верньо наконец взорвался и воскликнул в негодовании: «Я не обязан оправдываться в соучастии с ворами и убийцами!»

Однако подсудимым так и не предъявили определенных фактов. Их обвиняли только в мнениях, публично заявляемых и отстаиваемых, а они отвечали, что эти мнения могли быть ошибочны, но что ошибаться вправе каждый человек. Им возражали, что их учение было результатом не заблуждения, невольного и потому простительного, а заговора, составляемого у Ролана и Валазе. На это они опять отвечали, что не только учение их не было плодом взаимного договора, но что они даже и не по всем пунктам сходились мнениями. Это была правда, но это и разобщало защиту, имело такой вид, будто они отрекаются друг от друга и каждый точно осуждает меру, в которой не участвовал.

Буало довел желание оправдаться до такого малодушия, что даже опозорил себя. Он признал, что имелся заговор против единства и нераздельности Республики, что он теперь в этом убежден и заявляет о том правосудию; что он не может назвать виновных, но желает, чтобы они были наказаны, и провозглашает себя искренним монтаньяром. Гардьен имел малодушие отречься от Комиссии двенадцати. Но Жансонне, Бриссо, Верньо и в особенности Валазе сгладили дурное впечатление, произведенное поведением их товарищей. Они тоже признались, что не всегда сходились во мнениях и поэтому заговора между ними быть не могло, но не отреклись ни от своей дружбы, ни от своего общего учения. Валазе откровенно говорил о собраниях в его доме и доказывал, что жирондисты имели право собираться и общими силами развивать и прояснять свои мысли, как и все прочие граждане.

Когда, наконец, их упрекнули в сообщничестве с их бежавшими друзьями, они вновь отперлись. Тогда Эбер воскликнул:

– Подсудимые отрицают заговор! Но когда римский сенат должен был произнести приговор относительно заговора Каталины, если бы он спросил каждого обвиненного и удовлетворился бы отрицанием, они все спаслись бы от казни. Однако сборища в доме Каталины, бегство его, оружие, найденное у Леки, – всё это были материальные улики, и их было достаточно, чтобы заставить сенат решиться.