— Сейчас мы такси не найдем, — вздохнул я.
— Дождь скоро кончится.
— Может быть. — Я посмотрел на небо. — Ты замерзла.
— Ты тоже.
Я достал ключ от номера:
— Пойдем со мной, обсохнем пока.
Мы заперлись в номере, и я включил свет. Нового коврика не появилось.
— Прими душ, согреешься, — предложил я.
Мириам кивнула и скрылась в ванной, а я сел на кровать, на которой спал две ночи назад. Смешались звуки дождя и воды в душе — как мои собственные ощущения счастья и подавленности. Снова зазвонил телефон. Питер. Надо было мне ему позвонить. Я подкорректировал объяснение: теперь я поехал в деревню с двумя испанскими девушками с заграждения, мы с блондинкой сошлись и я, видимо, там заночую. Он на это купится. Или нет? Я подумал о трупе в морге. Я больше ни в чем не был уверен. Закрылась дверь душа, и я положил телефон обратно в карман. Я не мог врать Питеру при Мириам — этого я просто-напросто не выдержу.
Мириам, завернувшись в белое полотенце, выскочила из ванной, быстро прошла ко второй кровати и, дрожа, забралась под простыню.
— Там резко горячая вода кончилась, — простонала она. — Прости.
— Все нормально. Раз уж я весь мокрый, пойду кое-что куплю. Ты чего-нибудь хочешь?
— Хочешь выйти и Питеру позвонить.
— И это тоже.
— Соври, — тихо сказала она.
— Зачем? Мы ведь ничего не сделали.
— Но ты соврешь. Просто говорю, что я не против.
Я вышел и спустился по лестнице. Остановился в подворотне и достал телефон. Набрал имя Питера и уже собирался нажать кнопку вызова, но вдруг сообразил: дождь барабанит так громко, что Питер его обязательно услышит, а неизвестно ведь, идет ли дождь в окрестностях Памплоны. Кроме того, это маловероятно: до поездки мы читали, что, хоть эти два города расположены близко, в это время года в Сан-Себастьяне выпадает в два раза больше осадков, чем в Памплоне.
Я бросил взгляд на площадь. Людей нет, но сквозь шум дождя я слышал, как хриплый голос поет «Mull of Kintyre»
[18], если я не ошибаюсь. А там, по другую сторону, под маркизой закрытого магазина, стоял бренчавший на гитаре шотландец.
Перебежав площадь, я встал под той же самой маркизой. Он просиял и перестал играть.
— Патруль-ный, что хочешь послушать?
— Знаешь что-нибудь на испанском или баскском?
В ответ он тут же принялся горланить «La Bamba».
— Пой, пока я разговариваю, — сказал я.
Он кивнул. Я нажал кнопку вызова, и Питер взял трубку еще до второго гудка.
— Мартин! Я начал думать, что ты умер!
— Я думал, ты умер, — не удержался я.
Но он не отреагировал — вместо этого стал распинаться, как он волновался. В ответ я выложил свое объяснение.
— Я слышу, — сказал он. — Настоящий праздник, мне тебя почти не слышно.
Я замахал рукой шотландцу — тот, судя по всему, собирался закругляться, — чтобы пел дальше.
— Пожелай мне удачи, Питер, увидимся завтра!
— Не нужны тебе никакие пожелания удачи, паршивец.
Он хохотнул, но уже не так добродушно, как я привык.
— А ты должен вернуться к забегу с быками.
— Да.
— Обещаешь?
— Да.
Пауза. Вокруг капал дождь, и мне оставалось только надеяться, что эти звуки заглушила хриплая «La Bamba» шотландца.
— Ты влюбился, Мартин?
Я растерялся.
— Может быть. — Я сглотнул.
— Просто по голосу кажется, что влюбился.
— Правда?
— Да, теперь-то я знаю, как звучит голос влюбленного, — с тобой все так и есть.
Я сглотнул еще раз.
— До скорого, — сказал я.
— До скорого.
Я засунул купюру в десять евро под струну, торчавшую на колке гитары шотландца, и пошел по площади обратно.
— Что он сказал? — спросила Мириам, когда я вернулся в номер.
Одеяло она натянула до самого носа.
— Что, судя по голосу, я влюбился.
— В любом случае тебе, судя по виду, холодно. Иди обсушись.
Я пошел в ванную, разделся, взял последнее полотенце и понапрасну попытался растереться, чтобы мне стало потеплее. Стоя там, я увидел, как по стене возле унитаза ползет здоровенное насекомое. С виду пришибленное, оно двигалось неуверенно и волочило лапки. Я подошел поближе, чтобы, возможно, положить этому конец, и увидел, что лапки склеены, а за ними тянется тонкий след. Наклонившись, я заглянул за унитаз. Там, под трубой, куда сложно добраться половой тряпкой, осталась лужица чего-то засохшего. Я засунул туда палец, уже догадываясь, что это такое. Под черноватой пленочкой было что-то мокрое и вязкое. Я рассмотрел палец при свете. Сомнений не осталось: это кровь.
— Ты какой-то бледный, — сказала Мириам, когда я вошел в спальню с полотенцем, повязанным вокруг талии.
— Намазался кремом с фактором защиты пятьдесят.
Она мягко засмеялась. Приподняла одеяло:
— Иди погрейся.
Я залез и прижался к ней.
— Руки не распускай, — сказала она, повернулась на бок и уткнулась носом в ямку у моей шеи.
Она напоминала маленькую печку, от ее жара я покрылся мурашками сильнее, чем от холода.
Я лежал неподвижно, не смея пошевелиться из страха разрушить чары. Или очнуться ото сна. Такими были ощущения: это как оказаться во сне, наполовину чудесном, наполовину кошмарном. Кровь, коврик, труп в подвале морга. И еще кое-что.
— Эй, — заговорил я, — ты знала, что Питер сделал себе татуировку в тот день, когда забирал тебя из больницы?
— Нет. Что за татуировка?
— Он про нее ничего не сказал?
— Нет. А почему ты спрашиваешь?
— Не важно. А то, что меня зовут Кристофер, он тебе сказал?
— Нет. А тебя так зовут?
— Это мое второе имя.
— Правда? — Она засмеялась. — Да это просто невероятно.
— Да, — согласился я. — Невероятно.
Не знаю, вообразил ли я это, но она, казалось, прижалась ко мне чуть сильнее. И ни один из нас уже не мерз. Но я не пошевелился. И она тоже. Дождь снаружи перестал барабанить и мерно закапал. Был слышен хриплый печальный голос поющего шотландца, — должно быть, на улице он совсем один. А в песне, очевидно, было много куплетов.
— Я эту песню слышал, — сказал я. — Только не помню где.