Дэвид стоял, замерев, и слушал, как, похрустывая ветками, кормится слон. Сейчас он слышал его запах так же отчетливо, как в ту ночь, когда впервые увидел его в лунном свете и, подкравшись к нему совсем близко, разглядел великолепные бивни. Потом стало совсем тихо, и запах слона уже не доносился до Дэвида. Потом раздался пронзительный крик, глухой удар, и выстрел из ружья 303-го калибра, и сразу за ним два раскатистых выстрела из отцовской двустволки 450-го калибра, потом снова глухие удары и треск сломанных веток, которые постепенно стихли где-то вдали. Дэвид пошел в заросли и увидел Джуму – лицо его было залито кровью и выражало ужас. Отец был бледен и зол.
– Слон сам пошел на Джуму и ударил его, – сказал отец. – Джума выстрелил ему в голову.
– А ты куда?
– Туда, куда смог, черт побери, – сказал отец. – Теперь придется искать его по следам крови.
Крови было очень много. Одна яркая полоса тянулась где-то на уровне головы Дэвида по стволам деревьев и листве кустарника; другая, значительно темнее, с остатками содержимого желудка, проходила ниже.
– Пули попали в легкие и в живот, – сказал отец. – Мы найдем его либо мертвым, либо совсем обездвиженным. Надеюсь на это, черт побери, – добавил он.
Они нашли его, слабого и беззащитного. Боль и отчаяние лишили его способности двигаться. Он пробежал напролом сквозь густые заросли, в которых кормился, и пересек открытый участок леса, оставив за собой кровавые следы. Потом слон углубился в лесную чащу, и Дэвид наконец увидел его. Огромный, серый, он стоял, бессильно прислонившись к стволу дерева. Он стоял к ним спиной, но потом Дэвид, следуя за отцом, обошел его, огромного, как корабль, и увидел, что по бокам его стекает кровь. Отец поднял ружье и выстрелил. Слон повернул голову и посмотрел на людей. Отец выстрелил снова, истратив последнюю пулю, и слон медленно накренился и рухнул, как подрубленное дерево. Но он еще не умер. Он лежал не шевелясь со сломанным плечом. Он не двигался, но глаза его были живы, и он смотрел на Дэвида. У него были необыкновенно длинные ресницы, и живее этих глаз Дэвид никогда ничего не видел.
– Выстрели ему в ухо из триста третьего, – сказал отец. – Давай.
– Сам стреляй, – сказал Дэвид.
Хромая, приковылял окровавленный Джума. Левый глаз у него совсем заплыл, на носу из-под содранной кожи виднелась кость, одно ухо было оторвано. Джума молча забрал у Дэвида ружье, вставил дуло в ухо слону и дважды выстрелил, со злостью передергивая затвор. После первого выстрела глаза слона широко раскрылись, потом заволоклись туманом, и из уха полились две яркие струи, заливая кровью серую морщинистую шкуру. Кровь была разных оттенков, и Дэвид подумал, что это нужно запомнить, и запомнил, только это никогда ему не пригодилось. Сейчас в том, что осталось от слона, уже не было ни достоинства, ни красоты, ни величия. Осталась только огромная морщинистая туша.
– Ну вот мы и заполучили его, Дэви. И все благодаря тебе, – сказал отец. – Теперь нужно развести костер и привести в чувство Джуму. Иди сюда, Шолтай-Болтай несчастный. Бивни могут подождать.
Ощерившись в ухмылке, Джума притащил им хвост слона. На нем не было ни единого волоска. Они отпустили по этому поводу грязную шутку, и отец быстро заговорил на суахили: «Далеко ли до воды? Сколько времени тебе нужно, чтобы привести сюда людей? Одни мы эти бивни не дотащим. Как ты сам – старая бестолковая свинья? Что-нибудь сломано?»
Выслушав ответы Джумы, отец сказал Дэвиду:
– Значит, так. Мы с тобой сейчас сходим туда, где бросили вещи. Джума тем временем соберет дров и разведет костер. Аптечка в моем рюкзаке. Нам надо забрать вещи до наступления темноты. Раны не должны загноиться, это все же не кошачьи царапины. Идем.
Отец догадывался о чувствах Дэвида и в ту ночь и все последующие дни пытался если и не переубедить его, то хотя бы помочь ему вновь стать тем ребенком, каким он был до того, как понял, что ненавидит охоту на слонов. Дэвид не стал писать об этом в рассказе, тем более что отец никогда не обсуждал с ним эту тему напрямик; он просто подробно описал все события и свое отвращение к тому, что происходило, и впечатление от состоявшейся бойни, и то, как они потом отпилили бивни, и то, как наспех прооперировали Джуму, и то, как отец презрительными насмешками пытался заставить Джуму не шевелиться, поскольку лекарств и обезболивающих у них не было. Ответственность, возложенная на Дэвида, и доверие, оказанное ему, не были приняты мальчиком с должной благодарностью, и об этом он тоже написал, не упомянув, однако, как много это для него значило. Он написал, как слон лежал под деревом в луже крови. Сколько раз прежде слон истекал кровью, но раньше кровь всегда останавливалась, а сейчас все текла и текла, не давая дышать, и огромное сердце продолжало ее перекачивать даже тогда, когда он смотрел на человека, который подошел прикончить его. Дэвид был страшно горд за слона, за то, что тот учуял Джуму и успел напасть первым. Если бы отец не выстрелил в него, он бы убил Джуму, подняв его хоботом и ударив о дерево. Он бросился в атаку, хотя уже был смертельно ранен. Он не сразу это понял, сперва ему показалось, что это всего лишь очередная рана, которая скоро затянется, но кровь изливалась из него потоками, и потом ему стало трудно дышать. В тот вечер, сидя у костра, Дэвид смотрел на грубо заштопанное лицо Джумы, видел, как тот осторожно дышит, чтобы не болели сломанные ребра, и гадал, узнал ли слон убийцу своего друга. Он надеялся, что слон узнал его. Долгое время героем Дэвида был отец, но сегодня героем стал слон. «Просто не верится, что он, такой старый и обессилевший, решился напасть на Джуму. Он бы тоже убил его. Но когда он смотрел на меня, в его взгляде не было желания убить. В нем была только печаль, такая же, как у меня. Он пришел навестить друга в день его смерти».
«Это история, рассказанная совсем маленьким мальчиком», – подумал Дэвид, закончив рассказ. Он перечитал его, временами делая вставки и пометки на полях. Каждый, кто прочитает этот рассказ, должен почувствовать, что все так и было на самом деле.
Он вспомнил, как слон утратил все свое величие, как только затуманились его глаза, и как распухла, несмотря на вечернюю прохладу, его туша, когда они с отцом вернулись к нему с рюкзаками. Слона больше не было. Была только распухшая серая морщинистая туша и огромные желтые бивни в коричневых крапинках, бивни, ради которых его убили. На них запеклась кровь, и Дэвид соскреб ногтем капельки засохшей крови, похожей на сургуч, и убрал в карман рубашки. Больше у него от слона ничего не осталось, кроме начатков понимания того, что такое одиночество.
В ночь после бойни, когда они сидели у костра, отец сделал попытку поговорить с Дэвидом.
– Он убивал людей, Дэви, – сказал отец. – Джума говорит, он убил много людей.
– Но все они сами пытались убить его, разве не так?
– Конечно. С такими-то бивнями.
– Тогда почему ты называешь это убийством? Он защищался.
– Хорошо, называй это как хочешь. Но мне жаль, что ты так тяжело все воспринял.
– А мне жаль, что это не он убил Джуму, – сказал Дэвид.