Именно в один из худших таких припадков, в ее «пасмурные дни», как она описывала их Пиготт, ее и настигла хорошая новость. Когда она одевалась, Пиготт принесла ей письмо, которое Анжела, узнав четкий почерк леди Беллами, вскрыла в страхе и тревоге. В конверте лежала короткая записка и еще одно письмо. Записка гласила следующее:
«Дорогая Анжела,
я прилагаю письмо от вашего дядюшки Джорджа, в котором содержится то, что вы, вероятно, сочтете хорошей новостью. Ради вашего же блага я прошу вас не отсылать его обратно нераспечатанным, как вы это сделали в прошлый раз.
Э. Б.»
На какое-то мгновение Анжела почувствовала сильнейшее искушение не доверять этим словам и почти решилась бросить конверт в огонь, уверенная, что в траве притаилась змея и что это искусно замаскированное любовное письмо. Но любопытство взяло верх, и она открыла письмо так осторожно, как будто оно было заражено — при помощи ручки щетки для волос. Однако содержание письма и впрямь таило сюрприз.
«Айлворт-Холл, 20 сентября.
Моя дорогая племянница!
После того, что произошло между нами несколько дней назад, вы, возможно, будете удивлены, получив от меня это короткое послание, но если у вас хватит терпения прочитать его, полагаю, содержание не покажется вам совсем уж неприятным. Все очень просто. Я пишу, чтобы сказать: я принимаю ваш вердикт, и вам не следует опасаться дальнейших авансов с моей стороны. Заслужил ли я все те горькие слова, которые вы изливали на меня, я предоставляю вам судить на досуге, так как мое единственное преступление состояло в том, что я любил вас. Большинству женщин подобное оскорбление не показалось бы таким уж непростительным. Но — что есть, то есть. После того, что вы высказали, человеку, у которого есть хоть капля гордости, остается только одно — уйти. Так что пусть прошлое будет похоронено и останется между нами. Я никогда более не буду упоминать об этом. Желаю вам счастья на том жизненном пути, который вы избрали, и остаюсь
ваш любящий дядя, Джордж Каресфут».
Трудно было бы представить, чтобы письмо принесло кому-то такое же удовлетворение, как то, которое испытала Анжела.
— Пиготт! — воскликнула она, чувствуя, что ей совершенно необходимо поделиться с кем-то своей радостью, и забыв, что эта достойная и добрая душа ничего не знает, кроме самых общих сведений, о домогательствах Джорджа. — Он бросил меня; подумай только, он оставит меня в покое! Я почти люблю его за это!
— И о ком же это вы говорите, мисс?
— Разумеется, о моем дяде Джордже — говорю тебе, он оставит меня в покое!
— Что ж, это самое меньшее, что он может сделать, мисс. А что касается покоя — то я не знаю, предлагал ли он что-нибудь иное. Но это напомнило мне, мисс, хотя я и понятия не имею, с чего бы, как миссис Хокинс, приставленная присматривать за домом викария, пока его преподобие Фрейзер отсутствовал, рассказала мне вчера вечером, что она намедни получила телеграмму, от которой, по ее словам, так и брякнулась в обморок, а потом стала вся желтая, как бумага, не говоря уж о четырех… нет, шести! Шести носильщиках, которые его преподобие… Погодите, о чем это я?
— Право, не знаю, Пиготт, но, полагаю, что ты собиралась рассказать мне, что было в телеграмме.
— Да! Мисс, это в точности так, но у меня иногда так сильно кружится голова, что я начинаю сбиваться…
— Пиготт! Так что было в телеграмме?
— Господи, мисс, как вы вечно торопитесь, прошу прощения… там говорилось, что преподобный Фрейзер… нет, миссис-то Хокинс говорит, что это не может быть правдой, потому что это совершенно не в духе преподобного, и потому у нее есть веские основания…
— Так что с мистером Фрейзером, Пиготт? Он нездоров?
— Боже упаси! Насколько я помню, в телеграмме об этом не было ни слова. Ох, я забыла — сегодня это будет или завтра!
— О, Пиготт, — простонала Анжела, — скажи мне, наконец, что было в телеграмме!
— Ну так я же говорю, мисс, что миссис Хокинс говорит, что это, должно быть, ошибка, потому что…
— Да что?! — почти закричала Анжела.
— Ну, что преподобный Фрейзер вернется домой с полуденным поездом и хочет бифштекс на ланч, не упоминая, однако, о луке, что очень озадачивает миссис Хокинс…
— О, как же я рада! Почему ты не сказала мне раньше? Я избавилась от дяди Джорджа, и мистер Фрейзер вернулся! Я совершенно счастлива… По крайней мере, могла бы быть совершенно счастлива, если бы Артур был здесь, — закончила Анжела со вздохом.
Решив, что преподобный уже покончил с бифштексом, с луком или без него, Анжела поспешила в дом священника и с прежней детской непосредственностью ворвалась к мистеру Фрейзеру, не дожидаясь, пока миссис Хокинс объявит о ее визите. Подбежав к нему, она схватила преподобного за обе руки.
— Вы наконец вернулись! О, как долго вас не было — и как же я рада вас видеть!
Мистер Фрейзер, который, как ей показалось, постарел за время своего отсутствия, сначала немного покраснел, а потом немного побледнел и сказал:
— Да, Анжела, вот и я, снова в своей старой норе; очень хорошо, что вы так скоро пришли навестить меня. А теперь садитесь и расскажите мне все о себе, пока я буду распаковывать вещи. Но, боже мой, дорогая, что с вами такое? Вы похудели и как будто несчастны, и… куда делась ваша чудесная улыбка, Анжела?
— Не обращайте на меня внимания, сначала вы должны рассказать мне все о себе. Где вы были и что делали все эти долгие месяцы?
— О, я наслаждался жизнью и объехал половину обитаемого земного шара, — ответил он с несколько натянутым смехом. — Швейцария, Италия и Испания — всех я почтил своим присутствием, но устал от них… и вот я снова в своем милом доме и рад видеть дорогие знакомые лица, — тут он указал на свое обширное собрание произведений классиков. — Но расскажите же мне о себе, Анжела. Я устал от внимания к своей персоне, уверяю вас.
— Ах, это долгая история, и вы вряд ли найдете в себе терпение ее выслушать.
— Я полагаю, вся история написана на вашем лице; тогда я думаю, что могу догадаться, о чем она. Рассказы юных леди обычно вращаются вокруг одной оси, — и он тихонько рассмеялся и сел в углу, подальше от света. — Теперь, моя дорогая, я готов уделить вам все свое внимание.
Анжела густо покраснела и, старательно глядя в окно, принялась, не без колебаний, рассказывать свою историю.
— Мистер Фрейзер, прежде всего вы должны понять… то есть, вы понимаете, я должна сказать вам, что… — в отчаянии начала она, — что я помолвлена.
— А!
В этом восклицании было что-то такое резкое и неожиданное, что Анжела быстро обернулась.
— В чем дело, вы не ушиблись?
— Нет… Да! Но продолжайте, Анжела, прошу вас.
Это был неловкий рассказ, особенно та его часть, что была связана с Джорджем, и девушка чувствовала, что никому другому не смогла бы этого рассказать, но была уверена, что в мистере Фрейзере найдет полное понимание и сочувствие. Если бы она знала также, что одно лишь упоминание имени ее возлюбленного было жестоким ударом в сердце ее слушателя, и что каждое выражение ее собственной глубокой и непреходящей любви, каждая нежная нотка ее голоса становились новыми, все более изощренными пытками для преподобного… возможно, она была бы сбита с толку.