Крепость - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Кантор cтр.№ 11

Лет с пятнадцати, когда они с матерью давно уже жили в своей коммуналке на Красной Пресне, она подружилась с новенькой, пришедшей к ним в школу в восьмом классе. Семья Саши Михайловской была искусствоведческая, консервативного, так сказать, направления мыслей — с любовью к передвижникам, идейности, реализму, понимаемому как изображение «типических характеров в типических обстоятельствах», при этом, правда, как водилось в те годы в рафинированных интеллигентских семьях, — с иронико-саркастическим отношением к властям предержащим. Лина, так говорил отец, была в детстве да и постарше, девочкой живой, хорошо рисовала, прекрасно писала школьные сочинения и всегда «тянулась к искусству»: в семье Михайловских ее приняли как вторую дочь, тем более, что догадывались о ее непростых отношениях с матерью. Там она впервые поняла, что и у нее не просто жизнь, что у нее есть биография, что гибель ее отца в сталинских лагерях делает ее самое интересной, добавляя даже что-то и к женской ее привлекательности, повышает ее ценз. И Петя думал, что, быть может, в этом была одна из причин («в самоупоении»), почему она отвергала то одного, то другого притязателя на ее руку и сердце, пока не столкнулась с Замиловым. По рассказам, смутно уловленным Петей за одним из вечерных чаепитий, Лина поразила всех, надев на свадьбу белое платье — мини, выше колен обнажавшее ноги, и иронически посмеивалась над «записью актов гражданского состояния», называя эту процедуру «пошлостью». Диаз же, в черном приталенном костюме, глядел устало, грустно и мрачно. Свидетельницей со стороны невесты была Саша.

Но брак этот не принес Лине счастья. Михайловские его приняли с трудом, приглашая Лину к себе в гости без Диаза, объясняя свою нелюбовь к Замилову его конструктивистскими увлечениями, ее брак переживался как измена дому, вырастившему неблагодарную. Над Линой начали подшучивать, уверять, что у нее произошла «конструктивизация всего организма». Она теперь чаще проводила время с мужем в других домах: то в Доме Архитектора, то в Доме творчества на Сенеже, где работала студия дизайнеров, в Сашиной семье появляясь раз или два в месяц. Наконец, ей было прямо сказано об измене «принципам», что, по российской традиции, пережившей все режимы, всегда считалось самым большим оскорблением. Лина вспыхнула, встала в позу: «Как вы смеете это говорить мне, дочери узника, замученного в сталинских концлагерях», — кричала она шепотом. Это она сама часто повторяла, рассказывая Пете свой разрыв с подругой детства, переживая его, возбуждаясь и восклицая: «И это мне, дочери врага народа!.. Дочери человека, погибшего за свои принципы!». Короче, с той семьей она порвала, но и с Диазом любовь довольно быстро кончилась.

Они жили в ее комнатке на Красной Пресне (мать Лины к тому времени умерла, а Замилов оставил квартиру бывшей жене и детям), первое время были счастливы. Но была Лина по молодости кокетлива, а Диаз, по-восточному ревнуя, бил ее, что, разумеется, перенести она не могла и ушла: и от него, и одновременно из Гипротеатра, где они вместе работали и где она оставаться не хотела, чтобы не слышать радостных соболезнований подружек и их же сплетен. Ушла в никуда (Пете этот ее поступок казался безумием), в никуда, ничем и никем не защищенная, нигде не работала и работы не искала. Как она попала в сумасшедший дом, Петя не знал. Отец что-то глухо говорил об их родственнице, вдове дяди Миши Бицына, враче-психиатре, докторе медицинских наук. Приехав навестить несчастную, брошенную мужем племянницу, она на следующий день прислала за ней перевозку. Два месяца психушки дались Лине непросто: в ней что-то сломалось, похоже, пружинка, которая делала ее примой. Да к тому же она считала, что в документах ее стоит теперь непременно какой-нибудь таинственный знак, сообщающий о ее пребывании в дурдоме, и ни один отдел кадров ее не пропустит, уж пусть она лучше будет голодать. Для подработки она писала шрифты, чертила дипломникам конкурсные проекты, пыталась давать уроки черчения, но все это неудачно, доход имея скудный; помогала деньгами бабушка Роза, а потом у бабушки случился удар, и Петин отец уговорил Лину переехать к ним.

Это, конечно, поддержало ее материально, но и словно загнало в еще больший ступор: она по-прежнему не искала работы, бросила писать шрифты, перестала давать уроки, утвердившись в мысли, что ей ни в чем все равно нет удачи. И с Ильей Тимашевым у нее как-то неладно получалось. Он тоже был женат.

Петя позвонил и через минуту услышал быстрые женские шаги, дверь распахнулась без вопроса «кто там?», к которому с детства приучали его родители. А Лина всегда говорила: «Мне бояться нечего. Да и вы что трясетесь! Кому мы нужны? Что у нас тут брать? Книги? Да никому эти книги по марксизму да по науке не нужны, никто нас грабить не придет!»

Лина стояла на пороге, раскрасневшаяся, немного распатланная, в кухонном фартуке поверх темно-фиолетового вязаного платья, и прикладывала палец к губам. Это означало, что бабушка спит и что надо быть тише, чтобы не послышался ее громкий обычный крик: «Кто пришел?!» Петя понимающе моргнул. Как осажденные в крепости, они объяснялись знаками, чтобы их случайно не подслушали соглядатаи противника. Петя шагнул в коридор-прихожую, и Лина, придерживая язычки замков, тихо прикрыла дверь.

— Совсем замучила меня утром, — пожаловалась Лина чуть слышно. — Трижды неотложку требовала, мне уж звонить туда неловко было.

— Ничего, — тоже шепотом ответил Петя. — Четвертое управление на машине ездит, не развалятся.

— Там ведь тоже люди работают, — Лина осуждающе посмотрела на Петю, но остановила дальнейшие свои раздраженные слова увидев Петино лицо. — Ты чего мрачный?

— Голова очень болит.

— Прими анальгин, — сказала Лина без всякого сочувствия. И словно оправдываясь, словно объясняя свою холодность, зашептала:

— Со мной что-то странное происходит. Петя, она за мной следит, подглядывает. Я в своей комнате, а чувствую — мне кто-то в спину смотрит. Обернусь — никого. Ведь кроме нее в квартире людей нет. Кто еще может в спину смотреть? Ты ж знаешь, это раньше была ее привычка: встать на пороге и в спину тебе уставиться!

— Ты просто устала, — думая, что понимает ее, сказал Петя, ощущая, что голова его раскалывается на кусочки.

— Да ты не мучайся, — пожалела его в ответ Лина. — Поди скорее анальгин прими…

— Сейчас переоденусь…

Лина согласно кивнула и двинулась на кухню, а он просочился в свою сыроватую, даже промозглую, а зимой просто холодную комнату. Зимой здесь выше пятнадцати градусов температура не поднималась. Поэтому в комнате всегда стоял электрический камин — синий прямоугольный ящик из железа на четырех ножках с открытой спиралью за решеткой. От выкрашенных масляной краской в зеленоватый цвет стен несло дополнительной сыростью. Петя воткнул штепсель электрокамина в розетку, переоделся в теплый тренировочный, он же домашний, костюм. Потом, как пушкинский скупой свое золото, осмотрел книги, которые он сейчас читал, перечитывал или собирался читать. Хоть Лина и ворчала по поводу таких книг, что они ничего не стоят, Петя считал их своим богатством. Были тут и учебники, вроде трехтомника Ландсберга по физике, но и книги для мысли и души: Норберта Винера «Творец и робот» и «Я — математик», Леопольда Инфельда и Альберта Эйнштейна «Эволюция физики», Макса Борна «Моя жизнь и взгляды», И.С. Шкловского «Что такое вселенная?» и любимые — «Эварист Галуа» Л. Инфельда и «Эйнштейн. Жизнь и взгляды» Б.Г. Кузнецова. Положив книгу об Эйнштейне на нижнюю полку тумбочки, прикрепленной к деревянному изголовью кровати, он вышел на кухню.