Звонить я не стал. Мне хотелось сделать ей сюрприз.
Когда я приехал туда, садовник-австралиец накрывал пленкой
клумбу с тюльпанами. Ожидались заморозки на почве.
День добрый, — сказал он, улыбаясь. Не будь он лет
шестидесяти с лишним, кособрюхим и совсем седым, я заподозрил бы, что Эми
использует его для личных услуг.
Мне открыла горничная. Я прошел на заднюю террасу, где, она
сказала, была Кендра.
На цыпочках я подкрался к ней сзади, открыл коробочку с
кольцом и поднес к ее глазам. Она испустила тот же воркующий восторженный
горловой звук, а я зашел спереди, наклонился и нежно, бережно поцеловал ее.
— Я люблю тебя, — сказал я. — И хочу сейчас же жениться на
тебе и перевезти тебя ко мне.
Она заплакала. Но и я тоже. Я опустился рядом с ней на
колени и положил голову на прохладную полу стеганого халата. И долгое время
оставался в этой позе, следя, как темная птица парит на воздушных потоках
вверху, грациозно кружа в солнечном блеске осеннего дня. Я даже задремал
немного.
Перед обедом я привез Кендру в гостиную, где Эми сидела с
одним из тех кукольных красавчиков, которых начала теперь культивировать. У нее
уже заплетался язык.
— Мы хотим сообщить тебе, что решили пожениться.
Кукольный красавчик, не посвященный во внутреннюю политику
этого дома, произнес в голливудской манере:
— Поздравляю вас обоих. Это чудесно! — он даже отсалютовал
нам бокалом мартини.
Эми объяснила:
— Собственно, он влюблен в меня.
Кукольный красавчик посмотрел на меня, потом снова на Эми,
потом опустил взгляд на Кендру.
Я быстро развернул кресло и покатил его по паркету к двери.
— Он был влюблен в меня со второго класса и жен шея на ней
только потому, что знает — меня ему не получить!
И она швырнула свой бокал об стену, разбив вдребезги. В
наступившей тишине я услышал, как кукольный красавчик неловко кашлянул и
сказал:
— Пожалуй, я лучше пойду, Эми. Как-нибудь в другой раз,
может быть.
— Сиди, где сидишь, дерьмо, — сказала Эми, — и не рыпайся,
мать твою.
Дверь Кендры я за нами запер — на маловероятный случай, что
Эми придет извиниться.
Около десяти она начала тихонько посапывать. Сиделка
осторожно постучала в дверь.
— Это я, сэр. Хозяйка наверху. Спит.
Я наклонился и нежно поцеловал Кендру в губы.
Свадьбу мы назначили через две недели. Никакой помощи я у
Эми не просил. Правду сказать, я старательно ее избегал. Впрочем, как и она
меня. В дом меня впускала и дверь за мной запирала прислуга.
Кенара с каждым днем приходила во все большее волнение.
Поженить нас должен был в моей гостиной священник, мой шапочный знакомый по
клубу. Я послал Эми приглашение, написанное от руки, но она не откликнулась.
Полагаю, я не подходил под понятие "близкий
родственник". Полагаю, вот почему я узнал об этом из радионовостей, когда
ехал в контору в то пасмурное утро.
Одну из самых видных семей города вновь посетила трагедия —
сначала, год назад, погиб отец, жертва грабителя, а теперь прикованная к
инвалидному креслу дочь упала с длинной лестницы в семейном особняке. Видимо,
она оказалась слишком близко к краю площадки и не справилась с управлением. Она
сломала шею. Мать, по их сведениям, держат на больших дозах транквилизаторов.
Думаю, в тот день я звонил Эми раз двадцать, но она ни разу
не ответила на мой звонок. Трубку чаще всего брал садовник-австралиец.
— Очень печально тут, приятель. Такая чудесная была девушка.
Примите мои соболезнования.
Я плакал, пока у меня больше не осталось слез, а потом взял
бутылку виски "Блэк энд уайт", принялся мало-помалу осушать ее в
сером сумраке моего кабинета.
Алкоголь обернулся вагнеровской оперой смены настроений —
тоски, грусти, сентиментальности, ярости, а в завершение мне пришлось крепко
обнять мой холодный твердый унитаз — меня рвало. Я не принадлежу к чемпионам по
поглощению спиртных напитков.
Она позвонила перед самой полуночью, когда я тупо смотрел на
диктора кабельного телевидения. Ни единое его слово не доходило до моего
сознания.
— Теперь ты знаешь, что чувствовала я, когда ты убил Вика.
— Она была твоей родной дочерью.
— Какая жизнь предстояла ей в этом кресле?
— Ее в него усадила ты! — Я вскочил и закружил на месте, как
обезумевший зверь, ругая ее последними словами.
— Завтра я иду в полицию, — сказал я.
— Иди-иди. А я тоже пойду туда и расскажу им про Вика.
— Ты ничего не можешь доказать.
— Предположим. Но могу пробудить у них подозрения. На твоем
месте я об этом не забывала бы.
Она повесила трубку.
Был уже ноябрь, и радио полнилось жестяными циничными
напоминаниями о приближающемся Рождестве. Каждый день я ходил на кладбище и
разговаривал с ней, а потом возвращался домой и усыплял себя "Блэк энд
уайт" и валлиумом. Я знал, что это русская рулетка — такое сочетание, — но
надеялся, что мне повезет, и я проиграю.
Утром после Дня Благодарения она позвонила еще раз. Со дня
похорон она не подавала признаков жизни.
— Я уезжаю.
— Да?
— Да. Я просто подумала, что предупрежу тебя на случай, если
тебе надо будет связаться со мной.
— С какой стати?
— А с той, что мы сращены бедрами, милый, фигурально
выражаясь. Ты можешь посадить меня на электрический стул, а я тебя.
— Возможно, мне наплевать.
— Как драматично! Если бы тебе правда было наплевать, ты
пошел бы в полицию два месяца назад.
— Стерва.
— Я собираюсь устроить тебе маленький сюрприз, когда
вернусь. Так сказать, подарок к Рождеству.
Я пытался работать, но не мог сосредоточиться и взял
длительный отпуск. Выпивка превращалась в проблему. Алкоголизм был в семьях
обоих моих родителей, так что часы черного беспамятства, полагаю, не явились
такой уж неожиданностью. Я перестал выходить из дома. Я узнал, что все, что вам
требуется — от кукурузных хлопьев до виски, — вам будет доставлено домой, были
бы деньги. Раз в неделю приходила уборщица и бульдозером разгребала беспорядок.
Я смотрел старые фильмы по кабелю, пытаясь забыться в беззаботности мюзиклов.
Как они нравились бы Кендре! Утро за утром я просыпался на полу кабинета,
видимо, попытавшись добраться до двери и не преуспев. Как-то утром я обнаружил,
что обмочился. Собственно говоря, меня это оставило равнодушным. Я пытался не
думать о Кендре, и все же думать я хотел только о ней. Плакал я, наверное,
пять-шесть раз в день. За две недели я похудел на двадцать фунтов.