По профессии я брокер, и в тот момент в Калифорнии было
много возможностей для владельца собственной конторы. Беда заключалась в том,
что я устал подталкивать восьмерых других брокеров к достижению месячных целей.
А потому нашел старую престижную фирму в Беверли-Хиллз и поступил туда простым,
никем не допекаемым брокером. Прошло несколько месяцев, прежде чем я перестал
поражаться кинозвездам среди моих клиентов. Впрочем, почти все они оказывались
прохиндеями, и это очень помогло.
Я старался наладить свою сексуальную жизнь, посещая все бары
для одиноких по рекомендации моих более благообразных приятелей и осмотрительно
штудируя колонки личных объявлений в газетах, которыми изобилует Лос-Анджелес.
Но ничего на свой вкус я не нашел. Ни одна из женщин, сообщавших, что у нее
нормальные запросы и она в отличной форме, ни разу не воспользовалась словом,
которое меня особенно влекло романтичность. Они упоминали пешеходные и
велосипедные прогулки, а также серфинг, они упоминали симфонии и кинофильмы, и
картинные галереи; они упоминали равенство и влияние, и освобождение. Но
никогда — романтичность, а меня больше всего влекла романтичность. Разумеется,
были и другие возможности. Однако хотя я жалел гомосексуалистов и бисексуалов и
возмущался теми, кто их преследует, стать одним из них я не хотел. И как я ни
старался относиться с пониманием к садомазохизму и переодеваниям, и
транссексуализму, во всем этом было что-то — при всей печальности — что-то
комичное и за гранью постижения. Страх заразиться заставлял меня избегать
проституток. Женщины, с которыми я знакомился при обычных обстоятельствах — в
конторе, в супермаркетах, в прачечной самообслуживания в моем дорогом
многоквартирном доме, — относились ко мне с такой мне знакомой неутомимой сестринской
добротой…
Потом какие-то свихнутые подонки обстреляли шоссе на
Сан-Диего, и моя жизнь кардинально изменилась.
Была подернутая смогом пятница. Под вечер я возвращался
домой, усталый после рабочего дня, а впереди меня ждал долгий одинокий уик-энд,
как вдруг справа и слепа от меня появились две легковые машины. Они, видимо,
вели перестрелку. Вследствие, конечно, обездоленного детства. Они продолжали
палить друг в друга, словно не замечая, что я оказался под их перекрестным
огнем. Мое ветровое стекло разлетелось. Две задние мои покрышки лопнули. Машину
снесло с шоссе, она взлетела вверх по склону холма и врезалась в толстый комель
могучей сосны. Это последнее, что мне запомнилось.
Мое выздоровление заняло пять месяцев. Оно завершилось бы
быстрее, но как-то в солнечный день ко мне в палату вошел специалист по
пластической хирургии и объяснил, что он будет делать, чтобы вернуть моему лицу
его прежний вид, а я сказал:
— Я не хочу прежнего.
— Извините?
— Я не хочу прежнего лица. Я хочу быть красивым. Красивым,
как киногерой.
— А! — сказал он таким тоном, будто я заявил ему, что хочу
летать. Наверное, нам следует поговорить с доктором Шлаттером.
Доктор Шлаттер тоже сказал "а!", когда я объяснил
ему, чего хочу, но это "а!" звучало по-иному, чем у первого доктора.
"А!" доктора Шлаттера сулило пусть маленькую, пусть неясную, но
надежду.
Он обо всем рассказал заранее, то есть доктор Шлаттер, и
было даже интересно: оказалось, что пластическая хирургия восходит к древним
египтянам, а итальянцы еще в XV веке осуществляли впечатляющие преображения. Он
принес мне рисунки того, каким, он надеялся, я стану, он показал мне некоторые
инструменты, чтобы я не испугался, увидев их в первый раз перед операцией, —
скальпель и ретрактор, и долото — и объяснил, как мне следует приготовиться к
моему новому лицу.
Шестнадцать дней спустя я поглядел на себя в зеркало и с
радостью убедился, что более не существую. То есть прежний. Операция, диета,
отсос жира и краска для волос создали кого-то, кто должен был нравиться самым
разным женщинам — не то чтобы меня это прельщало, разумеется. Только одна
женщина что-то значила для меня, и, лежа в клинике, я думал только о ней и
строил планы, касавшиеся только ее. Я не собирался расходовать мою красоту на
любовные интрижки. Я собирался с ее помощью завоевать руку и сердце Эми Тауэрс
Карсон, женщины, которую любил со второго класса школы.
Прошло пять недель, прежде чем я ее увидел. Это время я
провел, осваиваясь в брокерской фирме, заключая некоторые контракты и привыкая
пользоваться новой телефонной связью, снабжавшей меня непрерывным анализом
биржевых курсов. Внушительно для небольшого городка в Огайо, где я вырос и где
влюбился в Эми.
Я извлекал немало удовольствия из встреч со старыми
знакомыми. Они, за редким исключением, не верили, когда я говорил, что я Роджер
Дэй. Некоторые даже смеялись, давая понять, что Роджер Дэй, что бы там с ним ни
произошло, никоим образом не мог обрести такую внешность.
Мои родители доживали свой век во Флориде, так что старый
дом — белый в колониальном стиле — был в полном моем распоряжении, и я
приглашал туда кое-каких дам, чтобы потренироваться. Поразительно, какую
уверенность в себе мое новое "я" подарило моему старому
"я". Я считал само собой разумеющимся, что мы кончим в постели, как и
происходило буквально в каждом случае. Одна даже прошептала, что влюбилась в
меня. Я хотел попросить ее записать это на пленку. Даже моя жена никогда не
говорила, что любит меня, во всяком случае, пот так прямо.
Эми вновь вошла в мою жизнь на танцах в загородном клубе за
два вечера до Дня Благодарения.
Я сидел за столиком и смотрел, как пары всех возрастов
топчутся в кругу. Масса вечерних платьев. Масса смокингов. И масса саксофонной
музыки оркестра из восьми человек на эстраде, единственном освещенном месте, а
все танцующие — в интимной алкогольной полутьме. Она все еще была красива, то
есть Эми, правда, не красотой юности, но той же царственной упрямой красотой, и
с той же миниатюрной безупречной фигурой, которая вдохновила от десяти до
двадцати тысяч моих юных меланхоличных эрекций. Я вновь ощутил тот головокружительный
школьный восторг, в равных долях слагающийся из застенчивости, похоти и
романтичной любви, который мог бы понять только Ф.Скотт Фицджеральд — кстати,
мой любимый писатель. В ее объятиях я обрету смысл существования. Я ощущал это
с тех пор, как начал провожать ее до дома в дымные осенние дни в третьем,
четвертом и пятом классах. И я ощутил это теперь.
С ней был Рэнди. Уже давно ходили слухи, что между ними не
все ладно и их брак неминуемо распадется. Рэнди, бывший школьный кумир и
футбольная звезда своего колледжа, был также звездой среди местных
предпринимателей в восьмидесятые годы — специализировался он на постройке
кооперативных домов, но к концу десятилетия перестал преуспевать и, по слухам,
начал искать беспамятного утешения в виски и потаскухах.
Они по-прежнему выглядели, как идеальная романтическая пара,
и когда они вошли в круг, и Рэнди крутил Эми со всеми киноэффектами, многие
вокруг расплылись в улыбках, и даже раздались аплодисменты. Эми и Рэнди будут
королем и королевой всех школьных и иных вечеринок, которые почтят своим
присутствием. Пусть их вставные челюсти прищелкивают, пусть простата заставляет
Рэнди морщиться каждые тридцать секунд, но, черт побери, луч прожектора
неотвратимо их найдет. И они, конечно, богаты — Рэнди происходил из семьи
потомственных стальных магнатов и принадлежал к богатейшим людям штата.